Девочки против бога - Енню Вал
Ты когда-нибудь задумывалась о том, насколько похожи слова HAT и HÅP (НЕНАВИСТЬ и НАДЕЖДА)? Три буквы, h произносится вслух, одна длинная, темная гласная между двумя согласными. Может быть, обоим словам нужны согласные, чтобы не выпускать наружу энергию, бунт, перемены, вечность. Ты не задумывалась о том, как приятно говорить о своей ненависти вслух? Глубокий звук a, самая открытая гласная, полностью расслабленная челюсть, звук, который врач просит произнести при осмотре горла, последние звуки умирающих и мертвых. Звук а приходит из подземелья, из преисподней.
Южане говорят hadår или hadaer, в зависимости от того, насколько далеко уехать на юго-запад. В этом даже больше магии, чем в слове hat, эти слова мягче, соленее, они более защищенные, словно упакованные, и они ближе к царству мертвых, к слову Hades – Аид. Более мягкий язык простирается дальше в глубины, в море, в подземелье, в волшебные измерения.
В черновике сценария, который, видимо, никогда не будет дописан, девочка встречает предметы с других картин. Вместе, после вечности, проведенной на застывших масляных полотнах в одиночестве и объективации, они планируют акты арт-терроризма. Пока я заставляю себя продумать нормальный повествовательный процесс, шок девочки от жестокостей и технологических инноваций современности, кадры, в которых она ищет Мунка, обычные и настоящие сцены, работа стоит на месте. Я сижу перед экраном ноутбука с пустым текстовым документом и думаю, какие связи могут возникнуть между сломанными предметами, какие группы могут образоваться. Иногда я печатаю одинокую Å, чтобы было на что посмотреть, с кем поговорить.
У моего писательского блока может быть несколько причин. Злость девушки на Мунка, разумеется, отражает мою ненависть к богу и миру. «Созревание» – это я, сломанный предмет-объект. Если я больше раскрою эту историю, то она перестанет быть другим, волшебным местом и станет повторением, пошкольному прилежным воспроизведением существующего нарратива, перенесенного в Норвегию, и с главной героиней-женщиной, как будто я снова скопировала образец хорошего искусства. Черновик сценария – это всего лишь мысль, пока он не прикреплен ни к какому образцу, но пусть он лучше будет тлеющим пламенем, сокращенным до одного предложения: Ненависть девочек сквозь века. THE END.
В квартире Венке, называемой пещерой ведьм, лежит на диване сама Венке и рисует эротические комиксы. Я сижу у камина и печатаю Å или Ненависть девочек сквозь века, THE END. Тереза снимает таймлапс[48] с закваской, поднимающейся на кухонном столе. Между нами завязался новый долгий разговор, он продолжается уже несколько дней и возобновляется каждый раз, как мы встречаемся в коридоре. Мы обсуждаем, что считать прогрессивным, что может подорвать устои и почему нас вообще это волнует. В чем смысл атаковать что-либо в норвежском обществе? Есть ли способ выражения бунта в искусстве в наше время? Прошло 50 лет с возникновения искусства перформанса и почти 30 лет с начала эпохи блэк-метала, панка в стиле riot grrrl[49] и «Gender Trouble»[50].
– Если в наше время можно чем-то устои подорвать, – спрашивает Венке, – то что это?
– Как бы люди сегодня отреагировали на появление перформансов, фильмов ужасов, субкультур? – спрашивает Тереза.
– Может быть, проигнорировали бы все это или быстро забыли бы, как было с блэк-металом до нашумевших преступлений, – говорю я.
– Но ведь даже после убийств и пожаров его фактически не замечали? – отвечает Тереза.
– В зависимости от того, что понимать под блэк-металом, – вступает в разговор Венке.
– И что понимать под словом «замечать», – говорю я.
Природу подрывной деятельности не стоит воспринимать буквально, она прячется в тенях, придает текстуру тому, что выглядело идеально чистым и блестящим, помечает стены общественных учреждений необъяснимыми не-знаками, которые отказываются материализоваться в языке. Подрыв устоев виден и одновременно не виден, он хочет, чтобы его не замечали, игнорировали. И его так легко потушить, оставить, забыть, упустить из виду. Иногда он становится частью нормы, переводится, превращается в язык, который мы все понимаем, и по той или иной причине это всегда означает, что бунт превратился в товар.
В 1991 году на первый взгляд можно было не заметить блэк-метал и его подрывное содержание. Норвегия была слишком светской, чтобы позволить перевернутым крестам и гитарным риффам без классического приглушения струн себя шокировать. Как будто все это не существовало, пока не начались убийства и поджоги церквей, обычные преступления, совершаемые опасными молодыми мужчинами. Это был понятный язык. Позже блэк-метал стал коммерческим. Он был отчищен, адаптирован к рынку и приведен в товарный вид. Тогда же, когда Варга Викернеса отправили в тюрьму, началась общественная реабилитация всего музыкального стиля. Музыка лишилась своего грязного, жирного звучания, похожего на жужжание насекомых, и приблизилась к более актуальному, здоровому и сильному образу рока. Человек из сточной канавы превратился в сверхчеловека, как обычно. Язык, который все понимают. Сумасшедшие, неряшливые, откопированные на ксероксах фанатские журналы превратились в большие и красивые книжки с картинками.
Настоящий подрыв устоев все еще не произошел, h все еще немые. Чего нам не хватает, если мы и в искусстве, и в жизни только повторяем и повторяем, исправляем и исправляем разные версии старых иерархий и ритуалов? Что мы упускаем из виду? Ты это слышишь? О чем мы до сих пор не говорим?
Тереза наклоняет голову, опуская ухо на кухонный стол, чтобы снять закваску, вытекающую за край формы для хлеба. Выглядит так, словно она прислушивается к чему-то внутри деревянной столешницы. Венке вытягивается на диване, свесив руку до пола. Если бы я ее сейчас сфотографировала, она была бы похожа на Варга Викернеса с его длинными волосами и изящной позой. Эта картина слишком романтичная, ностальгическая, адаптированная к рынку. Закрасим ее в черный цвет. Смерть искусства.
Это то, что мне нужно написать. Смерть искусства. Это черный экран. Мы должны начать с него, сценарий должен начаться там. Разговор о потенциале искусства приобретает больше смысла, если оно уже мертво. Тотальный мизантропический черный.
Смерть искусства дает нам возможность увидеть значение возрождения, к которому мы стремимся, красочные надписи, которые медленно печатаются на черных экранах в такт с поднимающимся ферментированным тестом. Группа ищет
