Девочки против бога - Енню Вал
Теперь мы в концертном зале, одни зрители на сцене, а другие на полу. Все медленно танцуют. Мы присоединяемся, сначала становимся частью массы на полу, а затем пол поднимается на уровень сцены. Музыка медленная, как звук крутящегося Уробороса, змея, глотающего свой хвост, без конца и без начала. Мы беремся за инструменты, может быть, кто-то отдает нам их, или меняем гитару на синтезатор, потому что важно, чтобы музыка менялась, чтобы не было слишком много одиноких соло или риффов. Мы берем микрофоны.
Мы пытаемся играть песни другого типа, в словах или смысле которых нет бога. Все звуки, издаваемые нашими телами, беспомощные и неловкие, но через микрофоны и перегруженную звуковую систему мы в любом случае звучим не по-настоящему. Наши голоса исходят из синтетического тела, из кабелей, металлических проводов и магнитных капсул, но также из тела, которое поняло, что кровеносные сосуды могут быть кабелями, отсоединяться и присоединяться, тела, к которому звук уже подключен по-новому.
Иногда в концерте бывают перерывы, и можно услышать голоса, тихо и доверительно беседующие. Никто не жует жвачку. Иногда мы прижимаемся друг к другу. Губы шевелятся. Иногда мы вдруг смеемся. Потом музыка и танец продолжаются, лица и тела становятся краснее, а выражения лиц – интимнее.
Кто-то обхватывает рукой саму себя, кто-то – других. Клитор находится в горле, в руках, в частицах слюны, на губах и в клетках кожи.
Мы не знаем, кто есть кто. Кто-то отключил смыслы и отменил дихотомии. Близость не требует иерархий и формальностей. Сегодня ночью мы одновременно знакомые и незнакомки. Мы можем стоять рядом друг с другом и чувствовать тепло друг друга, мы можем потрогать руками инструменты или соприкоснуться голосовыми связками, мы можем играть на инструментах или без них. Волокна одежды, кожа, сталь, пластик, резина, бронза и олово в кабелях, инструменты и мы сами трёмся друг о друга и создаем в зале волны тепла. Мы танцуем на сцене. На краткий миг берем друг друга за руки, а потом отпускаем контроль, чтобы продолжить трясти инструментами. Микрофоны, подключенные к подземной электросети, бьют током наши скелеты. Кости трясутся в нас и рядом с нами. Нас становится все больше и больше, и наши тени такие же большие и настоящие, как мы. Они тоже незнакомы, тоже тени и фигуры, наравне с круглыми лампами на стенах, световой аппаратурой, колышками и темными пятнами на деревянной обшивке стен, и наружными стенами в соседней комнате, и в следующей комнате, и дырам в кирпичных стенах в дальнем конце дома, и шипящими корнями там, под лужайкой. Все соединяется в движущиеся группы танцующих существ и плавающих элементов, поперечный разрез вселенной, кипящий котел ведьмы.
Здесь мы все вместе чужие, здесь мы можем переоборудовать себя. Важно, что мы можем быть чужими вместе, потому что мы – чужие друг другу. Я всегда была чужой и для девушек-христианок, и для парней-металлистов, ведь только чужие спрашивают, где бог, а если вы говорите о сатанизме, напоминают о чем-то из Библии. Не похож ли Ваш макияж на флаг ИГИЛ[46]? Нет, черный и белый всегда похожи только на черный и белый, а текст всегда напоминает о тексте, как можно увидеть себя в зеркале и обнаружить, что твои глаза напоминают глаза кого-то, кто тебе не нравится, кого ненавидишь, какого-то убийцы, чью фотографию печатали в газете. Похожесть – тоже зло, даже когда мы думаем, что к нам это не относится, а зло – это одиночество. Или это сообщество? Может, мы просто до него не добираемся?
Мы – это то, что всегда встает между тобой и чемто действительно значимым, мы со своими возражениями, мы отделяем тебя от мира в его совершенстве нашими маленькими тропинками, полными черной желчи. Как диагноз болезни, мы владеем этим миром, раем, о котором ты пытаешься говорить. Мы ловим тебя у терминала между языком и миром. Но если бог у тебя во рту, мы можем научить тебя плеваться или извлекать тебя из тебя самой. В этом мы практиковались всю жизнь.
Я беру с собой на концерт девочку с «Созревания», рисую беруши у нее в ушах, чтобы она не испугалась, она здесь, с Мунком, изобретателем трупного грима.
Мы танцуем обратно к «черту» в 1998 году, к «Отче наш, который в аду» в начальной школе, ведьмовским жилищам и непристойному кудахтанью во время чтения «Хороших новостей» и «Пана». Теперь мы так близко к тем моментам, нашим pleasure domes, что забираем с собой всю их энергию дальше, в обитель парней-металлистов и в евангелическо-пиетистское царство небесное, в «Филадельфию» и «Слово Жизни», и к Свидетелям Иеговы, в Старый город 1993 года, к рыцарям пригородов в Швейцарию 1981 года. Там, в этих священных пространствах, мы сносим столы с мерчем, алтари и крестильные купели, оскверняем пятидесятнические бубны, плюемся, облизываемся и напиваемся святой водой. Вытаскиваем кабели из гитар и синтезаторов и вставляем во все отверстия тела, их и наши, привязываем их к нам, изнутри и снаружи. Мы взволнованы, мы подключены, мы в сети, мы берем в руки микрофоны хористов и рокеров и начинаем петь, может быть, мы используем вместо текста мои слова «Я ненавижу бога», мы поем пронзительными, наэлектризованными голосами девичьих хоров, мы поем разные мелодии, добровольно или нет. Это, очевидно, звучит одинаково мерзко и для христиан, и для металлистов.
Звуки песни негармоничны, как будто тела, через которые они передаются – аналоги синтезаторов, они колеблются и вибрируют, как если бы звук был узором или тканью, и наши рты, связанные трубками и проводами, скрипят и шипят друг на друга.
Мы сделаны из плоти и различных темпов: один для мышц челюстей при икоте, другой для нервных импульсов, вызывающих смех, третий для крови, четвертый для переваривания каждого вещества, которое мы проглотили. Есть темп деления клеток и разложения тела, все это происходит внутри тел, все это всегда начиналось снова, жизнь – это тоже концерт, смерть – это тоже концерт. Мы тянем ткань в разные стороны, мы знаем, что значение pH варьируется от щелочного до кислотного. Между нами и вне нас, вне клеток, мышц и кожи и нашей собственной формы,
