Дыхание озера - Мэрилин Робинсон
В понедельник мы с Люсиль вернулись в школу. Никто не задавал вопросов. Судя по всему, там решили, что у нас были особые обстоятельства, хоть это и указывало, что Сильви уже начала привлекать к себе внимание. Мы весь день не могли дождаться возвращения домой, а когда пришли, то застали Сильви на кухне: она сидела без плаща и слушала радио. Дни и недели тянулись совершенно одинаково, и наконец мы стали думать о других вещах.
Помню, как Сильви прохаживалась по дому с метлой в руке, подвязав волосы косынкой. Но именно тогда по углам и начали скапливаться листья. Это были листья, пережившие зиму, и некоторые из них истончились до сетки жилок. Среди них попадались обрывки бумаги, хрустящие и покоробленные под воздействием холодных бурых продуктов распада и разложения, и на этих обрывках иногда попадались слова. На одном значилось: «Встреча держав»; на другом, когда‑то служившем клапаном конверта, чья‑то рука вывела карандашом: «Думаю о тебе». Наверное, Сильви старалась не нарушить их покой, когда подметала. Возможно, она чувствовала таинственную прелесть в том, что листья и бумажки рассыпаны именно здесь, а не в другом месте, и именно так, а не иначе. Она не могла не замечать их присутствия, потому что всякий раз, когда где‑то в доме открывалась дверь, из всех углов доносились шелест и шорох. Я заметила, что листья шевелит нечто, предшествующее ветру: их подхватывало какое‑то неощутимое движение воздуха за несколько секунд до того, как слышался шорох ветра в деревьях. Таким образом наш дом определенно пришел в гармонию с садом и с особенностями погоды уже в первые дни воцарения Сильви. Уже тогда она начала потихоньку и, наверное, безотчетно готовить наше жилище к появлению ос, летучих мышей и ласточек. Сильви много говорила о домоводстве. Она несколько недель отмачивала все кухонные полотенца в тазике с отбеливателем. Опустошила несколько шкафов и оставила их открытыми для проветривания, а однажды помыла половину потолка и дверь на кухне. Сильви верила в силу растворителей и свежего воздуха. Именно ради воздуха она оставляла распахнутыми двери и окна, хотя, возможно, просто забывала их закрыть. Именно ради воздуха одним прекрасным утром она с огромным трудом выволокла бабушкину фиолетовую тахту на лужайку перед домом, где та и оставалась, пока не выцвела до розового.
Сильви нравилось ужинать в потемках. Это означало, что летом мы редко отправлялись спать раньше десяти или одиннадцати часов – к такой вольнице мы никак не могли привыкнуть. Целыми днями мы ползали на коленях по огороду, копая чайными ложками пещеры и тайные проходы для кукол: моей облысевшей и лишившейся свадебного платья невесты и сестриной грязной и безглазой Алой Розочки. Давно зная, что мы уже слишком взрослые для кукол, мы разыгрывали сложные и напряженные драмы о пленениях и чудесных избавлениях. Когда наступал вечер, становилось холодно, потому что горы отбрасывали длинные тени на землю и озеро. Налетал ветер, остужавший воздух еще до того, как померкнет свет, и от запаха холода, воды и глубокой тени у нас вставали дыбом волоски на руках и шеях.
Потом мы переносили кукол в дом, где играли на полу в окружении стульев и диванов при отраженном свете луны в пустом небе, а комната постепенно наполнялась мраком, и начинало казаться, что голубые, как лед, кружевные салфетки парят над черными подлокотниками кресел. Едва окна становились совершенно синими, Сильви звала нас на кухню. Мы с Люсиль сидели друг напротив друга, а тетя – во главе стола. Напротив нее было окно, блестящее и холодное, как аквариумное стекло, и волнистое, как вода. За едой мы смотрели на окно и слушали сверчков и козодоев, которые в это время всегда вели себя необычайно громко – наверное, потому, что находились в пределах круга света, который отбрасывал наш дом, или, возможно, потому, что слух у нас обострялся в отсутствие зрения: в окне ничего было не разглядеть.
На столе обычно теснились соленые арбузы и мясные консервы, яблоки и пончики с джемом, тонкая соломка жареной картошки, нарезанный сыр, бутылка молока, бутылка кетчупа и нарезанный ломтиками хлеб с изюмом. Сильви любила холодную еду, плавающие в масле сардины и маленькие фруктовые пирожки в бумажной обертке. Она ела руками и тихим голосом рассказывала нам о людях, которых она знала, о своих друзьях, а мы сидели, болтая ногами, и жевали хлеб с маслом.
Сильви знавала старушку по имени Эдит, которая отдала богу душу в декабре, пересекая горы в товарном вагоне. Кроме галош и охотничьей куртки, на ней были два платья и семь фланелевых рубашек, но не для того, чтобы защититься от холода, по словам Сильви, а чтобы показать свою состоятельность. Покойница проехала вперед ногами с торжественностью «линкольна» от Бьюта до Уэнатчи, где ее похоронили за государственный счет. Как рассказывала Сильви, зима тогда стояла такая холодная, что снег был легкий, как солома. Малейший ветерок мог полностью сдуть сугробы с холма и унести их с легкостью дыма. Из-за суровой погоды старушка стала церемонной и уступчивой. Однажды рано утром она в темноте прокралась на сортировочную станцию, не сказав никому ни слова – лишь оставив колечко с жемчужиной, которое никогда прежде не покидало ее пальца. Жемчужина была бурая, как лошадиный зуб, и совсем маленькая. Сильви хранила кольцо в коробочке со шпильками.
Итак, Эдит отыскала товарный вагон и забралась в него, пока железнодорожники занимались заедавшими и смерзшимися на холоде металлическими деталями. В такую погоду почва буквально каменеет: снег слишком легкий, чтобы сглаживать ребра и кромки, выемки и отверстия, застывшие в своем последнем состоянии. Но в горах земля вместе со всеми ископаемыми торжественно погребена под ближайшим возвышением, холмом или курганом. В Бьюте старушка улеглась на спину и сложила руки на груди; изо рта еле поднимался пар дыхания. Когда она прибыла в Уэнатчи, призрак дыхания уже исчез, экзорцизм завершился. Сильви рассказывала, что они с Эдит вместе собирали ягоды летом, а когда‑то
