Евротрэш - Кристиан Крахт
Около четырех я услышал тихие шаги в коридоре. Возможно, я к этому времени всё-таки незаметно уснул. Но тут сон слетел с меня, как от удара током. Шаги остановились у нашей двери. В замочную скважину снаружи очень тихо, медленно вставили ключ.
Я вскочил и сперва подпер дверь плечом, а потом молниеносно выдернул из брюк ремень, привязал к дверной ручке, а пряжку зацепил за крючок на стене. Как же я забыл запереться? Дверь толкнули, но ремень выдержал, последовал несильный раздраженный пинок, и я уже приготовился схватить с ночного столика в шаге от меня лампу и обороняться ею, но тут послышались удаляющиеся шаги и снова тихое, бархатистое похрапывание матери, лежавшей неподвижно на спине.
Утром около половины седьмого я тер кулаками глаза и лицо, а мать, которая по обыкновению давным-давно проснулась, заканчивала свой утренний туалет.
Пока она красила губы и слегка трогала румянами покрытые струпьями скулы, я сказал, что нам нужно поскорее мотать отсюда. Поменять ей мешок, пока мы тут? Да, отозвалась она, и на этот раз я справился с задачей куда ловчее, чем накануне, и мне это было совсем нетрудно. Я помог ей одеться, она выбрала горчично-желтый костюм.
Еще вчера вечером я бы не поверил, что она на такое способна, то есть про себя-то я знал, что на физическую опасность реагирую молниеносно, как загнанный в угол, с шипением оскаливающийся зверь. Но мать я такой никогда не видел, в ней вдруг обнаружилась незнакомая мне сила сопротивления, удивительная для человека за восемьдесят. Но ведь ей всю жизнь приходилось держать оборону не только против всего этого эсэсовского террора со стороны собственного отца, но и против моего отца, ее несметно богатого мужа.
Главной проблемой всегда были деньги, сказала она мне как-то много лет назад, когда ее впервые положили в психиатрическую больницу, тогда еще в Мейрингене. Деньги – орудие угнетения, запомни, сынок, сказала она. На них тебя ловят, особенно здесь, в Швейцарии. Она тогда в приемном покое попивала из захваченной с собой бутылки лимонад с тайком подмешанной в него водкой и слегка раздухарилась. Этой страны, Швейцарии то есть, вообще не существовало, пока ее не изобрели англичане в восемнадцатом веке, заявила она, пока ее, стало быть, не запечатлели на открытках, как вид, как пейзаж, как картинку.
Она сама пришла в психиатрическую клинику в Мейрингене, сама вписала черным царапающим фломастером свое имя в анкету пациента и обернулась ко мне, с солнечными очками на седых волосах. И пока регистраторша протягивала ей еще какие-то клипборды с анкетами, мать втолковывала мне, что швейцарцы тогда осознали, как легко зарабатывать на своих красивых панорамах, в которых они до этого не видели ничего особенного, но раз иностранцы готовы за это платить – что ж, милости просим.
Регистраторша посмотрела на меня, слегка подняв брови, сложила в шкаф подписанные матерью бумаги, подтверждавшие ее добровольную госпитализацию по собственной инициативе – и мы простились. Она была полна энергии, кипучей, коварной энергии, происходившей от водки с лимонадом и, возможно, от добровольной госпитализации, я крикнул ей вслед, чтоб она, если будет время, непременно посмотрела Рейхенбахский водопад, он прямо за клиникой наверху, – и она исчезла в коридорах больницы, прижимая к себе сумочку Феррагамо, а я смотрел ей вслед с комом в горле. Уже тогда я подумал, что она на самом деле необыкновенный человек. И не будь она моей матерью, подумалось мне, я бы, наверное, получил массу удовольствия от знакомства с нею.
Еще пока мы с ней ехали в эту самую клинику в Мейрингене, я, помнится, сказал, будь добра, питайся там как следует – или в столовой, или заказывай себе в палату. А она ответила, что ей наплевать на питание, она и в Цюрихе не ходит на рынок за свежими овощами и прочая. А я возразил, что вот рынок, например, на Бюрклиплатц – отличное место, там свежие фрукты прямо из окрестных деревень, и все мыслимые сорта сыра, и еще теплый деревенский хлеб с хрустящей коркой. А она ответила, сынок, сказала она, бегать за фруктами, сыром и свежей цветной капустой – сомнительная и смехотворная привилегия мелкой буржуазии, она не желает в этом участвовать и питается только полуфабрикатами, всё остальное – мещанство, и как по ней, она не против есть рыбное филе в панировке из отдела заморозки в Мигро ежедневно до конца своих дней.
Я упаковал сумки, и мы тихо выскользнули из комнаты под именем Нестор. Никто не пытался нам помешать, хотя ролятор вовсю дребезжал на каждом пороге. Казалось, во всём здании не было ни души, только наши размытые тени на линолеуме. Вчерашний жутковатый блондин не показывался, хотя вот тут-то бы и отнять у нас пакет с деньгами. Но ничего не происходило. Он так и не появился, но я на всякий случай сжимал в кулаке, как кастет, ключи от маминой квартиры, причем так, чтобы каждый ключ острым концом высовывался между пальцев, так что получался маленький кистень.
Когда мы вышли, между гор, за Эггли и Ла Видеманетт, уже угадывалось восходящее солнце. Скоро оно зальет долину Зааны ослепительным утренним светом, одновременно платиновым и свинцовым. Мать шла, втянув голову в плечи и не подымая глаз, словно ей невыносимы были встававшие со всех сторон горы. Я легонько поддерживал ее под руку, несмотря на ролятор. Некоторое время мы молча спускались по неровной тропе, а потом я вызвал такси и попросил забрать нас здесь, у выхода на шоссе. Совсем рассвело. Я выкурил сигарету, потом еще одну. Время от времени я оборачивался и смотрел вверх, в сторону шале, не гонится ли за нами кто-нибудь по склону холма, хромая, точно Джек Николсон с топором.
