Коза торопится в лес - Эльза Гильдина
Дурной пример заразителен.
…Пансион под названием «Дом Воке» открыт для всех – для юношей и стариков, для женщин и мужчин, и все же нравы в этом почтенном заведении никогда не вызывали нареканий. Но, правду говоря, там за последние лет тридцать и не бывало молодых женщин, а если поселялся юноша, то это значило, что от своих родных он получал на жизнь очень мало. Однако в 1819 году, ко времени начала этой драмы, здесь оказалась бедная молоденькая девушка…[2]
Когда приехали, первым делом отправились заселяться в общагу. Хаят мне и в этом вопросе не доверяла. Называла телятиной со множеством синонимов (однажды подсчитала: мямля, нюня, рохля, шляпа, недотепа). И это не считая всяких разных узкоспециальных татарских ругательств, которые все равно никто не поймет. И для подтверждения слов постоянно, по поводу и без повода, вспоминала, как меня в детсадике сверстники натурально (не фигурально) поставили в лужу, а потом стали поливать сверху из детских совочков. Они все смеялись. И я вместе с ними. А что еще оставалось делать? Только Хаят, пришедшей забирать меня, было не до смеху! Накостыляла всем: мне, воспиталке, заведующей, деткам и их родителям. Я этих позорных страниц своей биографии не помню, но историю выучила наизусть, потому что Хаят забыть не даст. Хаят вообще в нашей деревне не любили. Она нелюдимка и правдорубка.
Общага представляла собой четырехэтажное здание из красного кирпича, но почему-то снаружи еще и побеленное.
Пока бабушка внизу за закрытыми дверьми одаривала комендантшу, известную в Буре взяточницу, майским маслом и медом, я с полученным бельем нашла свою комнату.
– Сельская? – встретили меня с порога старшегруппницы.
Я неуверенно киваю. Я всегда неуверенно киваю.
– За собой в унитазе смывать, – предупреждает первая.
– Хочешь пользоваться холодильником – плати, – заявляет вторая. – Мы не для того покупали, чтоб другие за так пользовались. И мясо в морозильнике не держать, там места нет.
В комнате, куда разом вселились три девицы с тюками, все же можно было кое-как развернуться. Я, боясь нарваться на замечание строгих взрослых соседок, разулась и робко прошлась по грязному дырявому линолеуму, под которым ходили ходуном прогнившие доски, к разборной кровати с панцирной сеткой возле окна. Печально оглядела свое новое жилье. Прикроватные тумбочки, все как одна, с разбитыми дверцами, обклеены вкладышами от жвачек: динозавры, «Элен и ребята», «Робокоп» и т. д. В углу такой же шкаф с проломленной стенкой. Стол, по центру прожженный утюгом и облитый фиолетовыми чернилами. На закопченном потолке криво висит трехрожковая люстра с разбитыми плафонами. Из стены уныло взирает на всех выключатель на двух проводах. И такие же розетки, неумело замотанные кусками медицинского лейкопластыря. Розетки эти, как выяснилось впоследствии, часто искрили и периодически загорались. Самое ценное здесь – огромное окно с низким подоконником и видом на гаражи. Из такого хорошо выбрасываться.
Обои, надо сказать, заслуживают отдельного внимания. Со стертым неясным рисунком и жирными причудливыми пятнами. Видимо, кто-то засаленными патлами несколько часов подряд бился об стену под золотые хиты хеви-метала. Или руки после пирожков обтирал. Да, какие волосы у обитательниц этой комнаты, такие и стены!
Мою сумку молча оттащили к другой кровати, ближе к туалету. Так, наверно, и в камере («в хате», как говорит Мама) мне определили бы место. Но вовремя «раскоцались тормоза», и пришла на подмогу «паханша» Хаят. Зыркнула упреждающе на обитательниц и с ходу рьяно принялась за обустройство моего быта:
– Сельские? Унитаз смывать, продукты ее не трогать. Она сирота. После одиннадцати отбой, и пацанов по трубам не таскать. Не все такие ранние. Смотрите, девку мне не портите, не все здесь с опытом. Она у меня будет отличницей, ей учиться надо. Это вам образование как бусы. Повесят и рады. Куда только ваши мамки смотрят! Вот хорошо, что холодильник есть, а то боялась, курица испортится. Леська, а ты чего тут села? Вон же нары возле решки, тьфу ты, кроватка возле окна какая хорошая. Тут и уроки светло делать…
Да, меня зовут Лесей. Хотя Мама сначала, перед тем как… (ну вы поняли), назвала меня Эммой. Мама до того читала книги. Не знаю, связано ли? Дурацкая шутка, но всегда возвращаюсь к ней. Короче, неудачно балансирую между откровенным хамством и вынужденной вежливостью. Но то имя – единственное, что было во мне необычного.
В Буре друзья Малого (старший сводный брат) называют меня Татаркой. Хотя у нас в Буре татар и без меня вагоны с тележкой. Ой, опять неудачно пошутила. Для Хаят татары в вагонах – жуткое воспоминание из детства.
Почему Татарка? Нет во мне ничего особенного, за что можно зацепиться.
Почему друзья брата? Потому что своих у меня нет. Я общаюсь с чужими друзьями. Заводить своих не умею. А Малой умеет. У него и девок море. Было. Пока не появилась эта, с золотой… как ругает ее Люська.
Люська – это моя вторая бабушка. Так ее называет Хаят и добавляет: «Лисья жопа». Люся, в отличие от Хаят, всем улыбается, угодничает, мурлыкает, старается понравиться. Врагов не наживает, а вовремя сживает со свету – по ночам порчи наводит. Потомственная она. Тринадцатый ребенок в семье. Все предыдущие умерли в младенчестве. Вот такую цену заплатила за свое право родиться и выжить. Ее же покойная мать, тоже ведьма, всю жизнь ненавидела собственную дочь. Маманя у нее страшная была старуха, нескладная, высоченная, будто аршин проглотила. С кривыми костлявыми пальцами, как у Смерти. Похожа на Смерть, однако до ста лет жила. В саду у Люси под навесом на раскладушке обитала. Та ее в дом не пускала. Ненавидели друг друга. Но ведьмины способности все же передались. Колдовки-мордовки. Люся в Буре много кому жизни сломала. Матери моей, в первую очередь самой Люсе, когда плохо от своих способностей, а сбросить не на кого, так на детей родных готова скинуть. Все у нее вроде как у людей: вдова, детей вырастила, дом держит, не ругается ни с кем, но дело свое знает. Ненавидит она всех, продала она род людской…
Нет, я не брежу. Это бредит Хаят. С ее слов записано. Дескать, они (Папина родня)
