После завтрака - Дефне Суман
– О чем ты, Бурак? Никто не ходит на йогу с рюкзаком и ноутбуком. И вообще, йогой он занимается в своей комнате до зари. Говорит, что после рассвета в этом уже нет никакого смысла. Давай вставай и пошли его искать. Спустимся к пристани. Мне очень любопытно, где он. Может быть, сел на какой-нибудь пароход и уплыл?
Я поправил легкое одеяло, которым были укрыты мои ноги, и приподнялся на локте. Селин улыбнулась, увидев мою футболку.
– Ух ты! «Металлика»?
Эту футболку я нащупал вчера в темноте в одном из шкафов, когда пьяный вернулся в дом.
Моя рубашка намокла, когда я полез в море, чтобы достать бутылку, так что я снял ее и повесил где-то на причале. А футболка, очевидно, принадлежала Огузу, старшему брату Селин.
– Где Нур? Проснулась? Может, она знает, где твой отец.
– Ой, только давай не будем ее ждать, безнадежное дело. Тетя раньше полудня не проснется. Она всю ночь марала бумагу. Начала новый роман. Исторический. Вроде бы по заказу какого-то богатого бизнесмена. Она тебе не говорила? Когда мы все ложимся спать, она пишет. Писатель-призрак!
Селин посмеялась собственной шутке. Я промолчал.
Мне было больно оттого, что Нур стала писателем-призраком. Литературным рабом. Все, что связано с Нур, причиняло мне боль.
– Хорошо, я встаю. Только дай мне, пожалуйста, две минуты, чтобы прийти в себя и умыться. Подожди снаружи.
Селин, недовольно ворча, встала и направилась к двери. Что это за панибратство такое, откуда взялось? А вот именно так и бывает, дружище Бурак, когда пьешь с девушкой вино из одной бутылки в ночной темноте. Наверняка я под влиянием выпитого рассказал ей что-нибудь о себе, и теперь Селин чувствует, что я стал ей ближе.
Я сбросил одеяло и сел на своей односпальной кровати. Голова продолжала раскалываться. Я налил в стакан воды из графина, что стоял на тумбочке, отпил немного и приложил стакан к виску, потом к другому. От прохладного прикосновения голове стало полегче, но я все еще был не в том состоянии, чтобы сразу встать и куда-то пойти. Мой взгляд остановился на картине, висевшей над тумбочкой. Это была картина Ширин Сака: корабль в игре голубых теней и света. Тонкие черные силуэты на палубе сливались с клубами дыма, идущего из непомерно огромных труб. Лиц у людей не было. В руках они держали белые платочки. На заднем плане – зеленые горы с вырезанными в склонах каменными домиками или, может быть, гробницами. С горных вершин спускается туман, и нос корабля уже скрылся в этом тумане. Почему-то эта картина навела меня на мысли о Сюхейле Булут – безвременно ушедшей матери Нур. О единственной дочери Ширин Сака.
Я не был знаком с Сюхейлой-ханым. Она умерла в последний день тех праздничных выходных, когда мы познакомились с Нур. В тот день, когда мы вернулись в университет. Точнее, в ту ночь, когда мы ехали на автобусе из Фетхие[6] в Стамбул. Я понимал, что это глупо, но все равно многие годы в глубине души злился на эту бедную женщину – за то, что она погубила нашу любовь. Как будто если бы ее сердце не остановилось в ту ночь, у нас с Нур завязались бы нормальные, стабильные отношения. Теперь, глядя на окутанные синеватой дымкой вытянутые силуэты на картине Ширин Сака, я отчетливее, чем раньше, понимал, что все эти годы носил в себе эту злобу. Если бы мать Нур не умерла, Нур полюбила бы меня. Я искренне в это верил. Какая глупость!
Еще один стакан воды. Мое горло превратилось в пустыню. Увлажнить его не получалось: вода, не вступая с ним во взаимодействие, проскальзывала прямо в желудок. Я встал, с графином в руке подошел к окну, раздвинул тюлевые занавески и выглянул в сад. Садовник с погасшей сигаретой в уголке рта поливал из шланга сухую землю. Деревья, цветы, растения в горшках – все тут засохло. И сама Ширин-ханым, и Садык были уже слишком стары, чтобы ухаживать за садом. А когда-то здесь была такая красота! Разноцветные розы, оплетающая ограду жимолость, радующие глаз фиолетовые и красные цветы бугенвиллии…
Мне захотелось разбудить Нур и поговорить с ней о том утре, когда мы вместе шли в Босфорский университет. Пройти по разделяющему наши спальни коридору мимо ванной, постучать в дверь, растянуться рядом с Нур на кровати, и пусть то она вспоминает, то я. Так, словно просматривая старый-старый фильм, мы снова заглянули бы в свою юность. Нет, не выйдет! Проход сторожит Селин. К тому же Нур сильно рассердится, если я нарушу ее драгоценный сон. Да и вообще, кому захочется вспоминать тот день, когда тебе сообщили о смерти матери?
Придется вспоминать в одиночку.
И я вспомнил.
Нур машет мне рукой и улыбается, зажав в зубах телефонную карточку. Сейчас она будет звонить своей маме. Мы находимся в кампусе, утопающем в зелени и окруженном симпатичными зданиями с красными крышами – учебными корпусами университета. Я сижу на больших ступенях, которые студенты на английский манер называют степами[7]. Отсюда все внизу выглядит словно на театральной сцене: возвращающиеся в общежитие студенты с чемоданами в руках, красивые загорелые девушки, кошки, полеживающие на лужайках и греющиеся на весеннем солнышке… Мир разыгрывает для меня свою самую прекрасную пьесу. Ветерок играет разноцветным платьицем Нур, идущей к телефонной будке. Парни, разгуливающие по кампусу, оборачиваются, чтобы полюбоваться ее красивыми загорелыми ногами. Платье совсем коротенькое, особенно для мая. И цвета его – оранжевый, красный, желтый – слишком яркие, летние. Пока мы не приехали в город, платье не казалось мне таким уж коротким. А теперь оно начало меня беспокоить. Я подношу руки к носу. На моих пальцах – запах ее волос. Жимолость, соль и песок. Этим утром мы вернулись с моря. Сойдя с автобуса, сразу направились в университет, потому что Нур хотела успеть на лекцию по гносеологии.
– Да прогуляй ты эту лекцию, потом возьмешь у кого-нибудь конспект.
Так я говорил ей по дороге в Стамбул. Помощник водителя разносил пассажирам автобуса – кофе. Воскресенье уступало место понедельнику. Праздник переходил в будни, сказка сменялась реальной жизнью, и я крепко держался за Нур, чтобы не потерять ее. Перебирал пальцами ее взъерошенные волосы. Автобус на полном ходу несся к городу по недавно построенной автотрассе. Нур сонно смотрела в окно. Справа от нас простирались спокойные, идеально гладкие воды залива, отсвечивая сиреневым, розовым, фиолетовым… Это было совсем не похоже на то кристально-голубое
