Пирамида предков - Ильза Тильш
Нет, говорит сестра матери, это была не свечка, это была керосиновая лампа.
У нас, говорит отец, тоже был такой экран, но он состоял из четырех плотно подогнанных друг к другу алебастровых пластинок, которые закрывали свет со всех четырех сторон, и на нем была не гравировка, а выпуклые картинки.
Да, ты прав, говорит мать, там не было гравировки, помню, если провести пальцем по картинкам, чувствовались выпуклости.
Да, говорит отец, это были барельефы.
По ночам всегда горел масляный светильник, ночник, — это был стакан с маслом, в масле плавала чашечка с фитилем, он давал очень слабый, нежный свет.
А если ночью требовалось встать, нельзя было просто включить электричество, этого тогда еще не придумали, и зажечь огонь было не так просто, поэтому ночник горел непрерывно.
Я точно помню, говорит мать, как-то раз я сидела за столом и делала уроки при свете керосиновой лампы, и моя мать подошла ко мне, провела рукой по волосам и сказала: завтра нам проведут электрический свет.
Как представить себе, что эти старики когда-то были детьми, их детские головки склонялись над тетрадями, пальцы судорожно сжимали перо или карандаш, они выписывали свои первые буквы мелком на черной грифельной доске, при свете керосиновой лампы: дважды два — четыре, трижды пять — пятнадцать; неизвестно, кем они станут, но мы, родившиеся позже, знаем, что с ними сталось.
Черно-желтая почтовая карета еще останавливается около часу дня возле господского дома в Фуртхофе, почтальон по-прежнему наигрывает свои мелодии на рожке, по улицам еще ездят повозки, запряженные двумя или четырьмя лошадьми, но кое-где господа в черных котелках или белых льняных фуражках уже сидят в повозках с мотором; почтовая барышня Хелена до сих пор каждый день принимает от почтальона мешок с письмами, но у «Сименса» и «Хальске» уже колдуют над конструкцией клавишного телеграфного аппарата для передачи срочных сообщений; люди пока еще, задрав головы, глазеют на гигантский управляемый воздушный корабль графа Цеппелина, а братья Райт, на которых все показывали пальцем как на сумасшедших, уже предпринимают свои дерзкие, самоубийственные полеты на построенных ими моторных летательных аппаратах. Дети еще выводят цифры и буквы при свете керосиновой лампы, а Мария и Пьер Кюри уже открыли радиоактивность. Свечки еще мерцают за алебастровыми экранами, масляные лампы распространяют в детских слабый, мягкий свет, но новая эпоха техники и химии уже началась, и даже мы, родившиеся много позже, еще не знаем, что из этого получится.
Как представить себе, что ребенок, который станет моим отцом, стоит на лестничной площадке, освещенной газовым фонарем, и держится за руку своей матери Фридерики, младшей дочери директора фабрики строительных материалов, или представить, как гроб с телом его дедушки проносят мимо. Состарившись, отец будет вспоминать газовый рожок на лестничной площадке.
Как увидеть ребенка, который стоит у окна квартиры в Брюнне и смотрит вниз, на рельсы Северной железной дороги имени императора Фердинанда? Подъезжающие и отходящие поезда притягивали меня своими дымящими паравозами, как магнит.
Ребенок в воскресном костюмчике, с раскрасневшимися от волнения щеками в Брюннском городском театре, рядом со своей матерью Фридерикой; дневное представление оперетты «Принц Мафусаил» Иоганна Штрауса было моим первым театральным впечатлением. Этот же ребенок на металлической обзорной террасе над пропастью под названием Мацоха, он испуганно и восторженно заглядывает в бездонную глубину, крепко вцепившись в железные перила, в так называемой Моравской Швейцарии, недалеко от Брюнна, зияет пропасть глубиной около 140 метров с шершавыми известняковыми стенками и небольшим озерцом с зеркальной, прозрачной водой, которую приносит сюда река Пунква.
Состарившись, отец вспоминает, как его отец стоял перед ведущим колесом локомотива одного из пражских скорых поездов, которое было выше него на добрый метр.
Он будет вспоминать о черном ландо, которое поджидало его и родителей перед зданием вокзала в маленьком североморавском городке Цвиттау и потом доставило в Мэриш-Трюбау, в деревню, находившуюся в 18 километрах от основной ветки.
Еще раз повернуть колесо времени, заставить его крутиться вспять, заставить июльское солнце взойти над Фуртхофом; чудесный солнечный день, Амалия записала это в своем дневнике.
(27 июля 18–92 г., встала рано, был прекрасный день. Упаковала чемодан Фридерики.)
Амалия спускает с чердака чемодан, обтянутый полотном, осторожно вытирает его от пыли, кладет туда льняное нижнее белье с кружевами, вязаные чулки из льняной или хлопковой нитки, шуршащие нижние юбки, она достает из бельевой корзины белое батистовое платье младшей дочери, постиранное днем раньше, сбрызгивает его водой, разогревает на плите утюг, кончиком указательного пальца, обмакнув его сначала в воду, проверяет раскалился ли утюг, прислушивается к шипению, берет свернутое батистовое платье, кладет его на гладильную доску, гладит воланы, кружевные рукава, все остальное.
(Погладила Фридерике ее белое батистовое платье.)
Она подходит к шкафу, достает оттуда синее льняное платье, садится к столу, отпарывает загиб у подола, проглаживает его утюгом, приметывает отглаженный загиб по-новому и мелкими стежками пришивает его.
(Удлинила голубое платье Фридерики.)
Потом она достает из шкафа остальные платья, куртки, блузы, юбки, там вытачку сделает, там шовчик поправит, шьет, сбрызгивает водой, гладит, сворачивает, укладывает чемодан для своей младшей дочери, которую пригласил погостить Фердинанд Вайнкопф, директор медного рудника, он дружен с семьей Германа и Амалии и живет в моравском городе Дрновице.
(Получила письмо от Вайнкопфа, Фридерику пригласили в Дрновиц, очень обрадовалась.
До обеда много чего переделала, после обеда закончила укладывать чемодан, послала телеграмму Вайнкопфу.
29 июля 1892 г., мы с отцом отвезли Фридерику на вокзал.
3 августа 1892 г., получила письмо от Фридерики, она благополучно доехала до Дрновица.)
Дрновиц, или Дрновице, находится южнее Айвановица, или Ивановице, восточней Рачице, западнее Вишау, которое сегодня называется Вишков. Северовосточней Дрновица расположен Восковиц, или Восковице. Адальберт, сын красильщика Йозефа, переехал из Восковица в Дрновиц, он уже был ветеринаром, может быть, его туда вызвали посмотреть больную корову, свинью или лошадь, может быть, чья-то кобыла никак не могла разродиться, может быть, захромала любимая скаковая лошадь директора рудника. Адальберт приехал, посмотрел, поставил диагноз, полечил, но видел он не только эту корову, свинью или лошадь, но и Фридерику из Фуртхофа под Лилиенфельдом, ей как раз исполнилось шестнадцать лет; на фотографии, вставленной в овальную рамку на пожелтевшем картоне альбома, видно, что густые темно-русые волосы она заплетала в толстые косы, видны мелкие локоны, спадающие на гладкий лоб. Адальберт был почти
