Симпатия - Родриго Бланко Кальдерон
— Который час?
Мариела посмотрела в телефон:
— Тридцать пять минут пятого.
— Я в душ. Вспотел весь.
— Можно я с тобой посижу в ванной?
— Конечно.
Хесус вышел из душа, и на его место ступила Мариела.
— Подожди, я быстренько помоюсь.
Хесус вытерся, опустил крышку унитаза и сел. Потом они оделись и сидели на кровати, пока не рассвело.
Спускаясь в кухню, Мариела спросила:
— Что будем делать?
— Думаю, надо поговорить с Улисесом.
В кухне сеньора Кармен только сварила первый утренний кофе.
— А где Сеговия? Разоспался? — спросил Хесус.
Сеньора Кармен не ответила. Отпив глоток, показала дымящейся чашкой в сторону окна. В саду разворачивалось странное представление. Надин в ярко-розовом закрытом трико и тонкой черной футболке будто бы делала растяжку перед собаками.
— Чего это она? — заговорила наконец сеньора Кармен.
Все трое подошли к окну.
— Йога, — сказала Мариела. — Такие упражнения на растяжку. Это первая поза. Приветствие солнцу.
Сеньора Кармен налила кофе Хесусу и Мариеле, и все снова предались наблюдениям. Фредо, Майкл и Сонни сидели напротив Надин и внимательно следили за всеми ее движениями.
Допили кофе. Сеньора Кармен взглянула на донышко чашки и сказала:
— Посмотрю, что там с Сеговией.
Еще не затихло шарканье ее усталых ног, когда залаяли собаки.
Мариела с Хесусом переглянулись.
— Ты иди, — сказала Мариела.
Надин сидела на траве и смотрела в никуда.
Трико немного испачкалось в размягченной росой земле. Узнав Хесуса, Надин только и сказала:
— Я ничего не делала.
И тогда послышался крик сеньоры Кармен. Хесус кинулся в комнату Сеговии. Отстранил сеньору Кармен и увидел его: старик лежал на полу, как будто уснул: Но храпа слышно не было. Приемник валялся рядом с телом, немой и смятый, словно лесная хижина, на которую упало дерево.
21
Народу на похоронах сеньора Сеговии было мало. Мариела, Хесус, сеньора Кармен и Улисес — от «Аргонавтов». От семьи — только брат покойного Франсиско, который привел с собой человека с каракасской канатной дороги.
Надин не пошла.
Улисес взял на себя обязанность позвонить сеньору Франсиско и сообщить новость. В ответ раздалась целая обойма фраз, прерываемых тяжелым дыханием.
— Франсиско Сеговия, да, сеньор. Факундито? Ах ты ж черт. Братик мой Факундито, вот тебе и на. Ну, спасибо, что позвонили. Нет, бдение устраивать не нужно. Да, у нас есть участочек на Восточном кладбище.
Похороны удалось назначить на следующий вечер. Отпевания не было, но Улисес счел нужным сказать несколько слов. Он сделал упор на том, как долго и преданно Факундо Сеговия трудился у генерала Айялы.
— А в последние месяцы — и в большой семье фонда «Симпатия к собакам».
Едва произнеся это, Улисес понял, что «большая семья» по отношению к кучке людей звучит нелепо. Но Мариела, казалось, была тронута и не переставая плакала. Улисес обращался в первую очередь к Франсиско. Старик слушал понурившись. Может, думал, что быть долгожителем недальновидно: кто придет на похороны, когда его самого не станет?
Улисес умолк, и работники кладбища спустили урну и запечатали могилу землей и свежим бетоном.
Пако Сеговия предельно сосредоточенно следил за их действиями до самого конца. Улисес подошел попрощаться.
— Вы сейчас куда? — неожиданно спросил старик.
— Домой. А что? Вас куда-нибудь подвезти?
— Нет, я с Хуансито. — Он кивнул на сопровождавшего его мужчину. — Давайте и вы с нами.
— Куда?
— Так на канатку же.
Глаза старика походили на лесные орехи, лежащие на дне заводи.
Улисес отошел к своим, перекинулся парой слов, отдал ключи от машины Хесусу и вернулся к сеньору Франсиско.
От Восточного кладбища до станции Мариперес они доехали в молчании. Улисес прикинул, что сейчас часов семь. Если разговор затянется, неизвестно, как он вернется домой.
Машину оставили на парковке и медленно побрели к станции. Кассы уже закрылись, но сама канатная система работала до одиннадцати, пояснил водитель Хуан, который до сих пор рта не раскрывал.
— Добрый вечер, Пако, — поздоровался охранник и пропустил их к платформе, куда спускались и откуда через считаные минуты взмывали кабинки. В этот час они подъезжали переполненные, совершали, замедляясь, поворот в форме буквы U, замирали и с новой силой устремлялись к горам пустые.
Когда подошла их очередь, Хуан попросил Улисеса взять Пако под руку, а сам забрал у старика палку и поддерживал его под другой локоть.
— В третью, — сказал он.
Проехали две пустые кабины, а когда третья была на подходе, Пако произнес:
— Вот наша.
Хуан вошел первым. Пако слегка подпрыгнул и оторвался от Улисеса, которому пришлось поторопиться.
— Третья, — сказал Пако с улыбкой, усевшись.
После долгого подъема они столкнулись на северной станции с огромной очередью на спуск: многие любят провести день наверху, поедая чуррос и клубнику со сливками, катаясь на коньках и наслаждаясь пронизывающим холодом, какого нигде больше в Каракасе не сыщешь. Двинулись против людского течения: молодые сотрудники канатной дороги расчищали им путь, неизменно повторяя пароль — как и все работники отеля «Гумбольдт» чуть позже:
— Добрый вечер, Пако.
— Как поживаете, Пако?
У начала мощеной дорожки к отелю Хуан сказал:
— Подождите здесь.
Вскоре он появился за рулем гольф-кара. Пако сел на переднее сиденье, Улисес на заднее. Дорога заняла несколько минут. Фары плясали в такт перепадам дороги. Редкие семьи и парочки брели к станции. Хуан остановил машинку на площадке перед отелем.
— Хуан, пойдем со мной, а потом займись сеньором, пока я чуток отдохну, — велел Пако, даже не взглянув на Улисеса.
— Конечно, — ответил Хуан и повернулся к Улисесу: — Подождете? Я скоро.
— Окей, — сказал Улисес, не вполне понимая, что происходит.
Хуан и Пако удалились в сторону входа и спустились по боковой лестнице. Потеряв их из виду, Улисес понял, что остался один. Он окинул взглядом громаду отеля. В первый раз, когда он увидел его в детстве, во время одной из немногих прогулок с семейством Хан, отель напомнил ему ракету, готовую к старту.
В эту минуту он покрылся гусиной кожей, осознав внезапно, что ночь — бесконечный собор. А отель «Гумбольдт» — в лучшем случае щепка, отвалившаяся от какой-то далекой исполинской молитвенной скамеечки, которую ему, Улисесу, не суждено увидать. Или выгоревшая палочка благовония, выпавшая из другого, высшего измерения, для которого то измерение, где жил Улисес и все остальные, не более чем пепельница. И в этой необъятной шири, в тот самый миг, когда ему в голову пришло, что он едва ли не соринка в чудном цикле творения, Улисес вдруг почувствовал на себе пристальный взгляд
