Бестеневая лампа - Иван Панкратов
Они помолчали. Дед присел обратно в свое кресло, взял одну из книг со стола, открыл, полистал, положил обратно.
— Был как-то в моей практике случай, — неожиданно сказал он, нарушив тишину. — Лет тридцать назад. Я уже и забыл про него, а вот поди ж ты. Один солдат в травматологии ударил медсестру. Он ей знаки внимания оказывал, а она ни в какую. Напился, утащил ее в процедурную и попытался объясниться еще раз, более предметно, если можно так сказать. И когда услышал очередное «нет», ударил ее. Она закричала, кровь из носа полилась — с переломом потом обошлось, но вначале показалось, что все гораздо хуже. На крик прибежали пациенты — из тех, что не на костылях. Оттащили его. Дежурный по части вызвал наряд, быстро оформили записку об аресте. И потом мы узнали, что он из машины сбежал. А что, собственно говоря, удивительного? Бортовой ЗИЛ, он сам пьяный еще, прыгай и беги. Разгильдяи из комендатуры ему даже наручники не надели. Прошло примерно дней пять, и поступает к нам в реанимацию солдат. Доставлен с железнодорожного вокзала. Пытался влезть в товарняк на маневровых путях, не удержался, упал. Лишился обеих рук. Я прихожу с обходом — а это наш Ромео. Лежит, смотрит в потолок, не моргает. Култышки на одеяло сложил, ни с кем не разговаривает… Пострадавшая медсестра потом приходила в реанимацию со следователем — она ж заявление на него писала. Посмотрела из дверей и даже заходить не стала. Заявление на следующий день забрала.
Дед замолчал. Виктор ожидал какого-то продолжения или морали во всей этой истории, но их не было. Владимир Николаевич закинул ногу на ногу и смотрел куда-то в окно, вспоминая прошлые дни.
— А ведь Липатов, которому он челюсть сломал, все еще в госпитале, — сказал то ли деду, то ли самому себе Платонов. Дед, не поворачивая головы, кивнул. — Скажу его отцу завтра. Может, договорятся. Правда, отец у Липатова из тех, что не договариваются.
— Ты говорил, он сына ради выборов в армию отправил? — уточнил дед.
— Да, так мне командир сказал.
— Ну вот ради выборов и договорится. Это ж такой ход сильный.
Платонов подумал и пришел к выводу, что дед отчасти прав. Великодушно простить инвалида, да еще, возможно, и поучаствовать в его судьбе — чем не трюк предвыборной компании?..
На следующий день он сказал Рыкову, что готов работать с левой рукой Терентьева сразу после очищения раны — то есть примерно через неделю.
— План операции готов, — загадочно объяснил он, не собираясь пока раскрывать все карты. — Потом, примерно через три недели, можно будет отправить его в окружной госпиталь для протезирования.
— Так уж и готов? — прищурил глаза Николай Иванович. — Небось, Владимир Николаевич тебе подсказал.
— Он и на саму операцию готов прийти, чтобы проконтролировать, — утвердительно кивнул Платонов. — Петр Афанасьевич появлялся сегодня, не видели?
— У сына в палате, — проинформировал Рыков. — Он там готов сутками торчать, как Тамара тогда у Ильяса. Прогоню, так и скажи ему. Здесь не санаторий.
— У парня руки нет, ему даже поесть нормально сложно. Я не говорю про все остальное — зубы почистить, штаны снять, — возразил Виктор. — Левая рука, конечно, есть, но функционирует она на тридцать процентов в кисти, это максимум.
— И нахрена она такая нужна? — наклонив голову, скептически спросил Рыков.
— Тридцать — лучше, чем ничего, — Платонов не хотел спорить, и поэтому направился к выходу из ординаторской. Он хотел поговорить с обоими Терентьевыми насчет пластики.
Охранник стоял у окна в коридоре, о чем-то беседуя с медсестрой. Она нехотя отвечала, не оборачиваясь. Платонов посмотрел на него вопросительно, указал на дверь.
— Надоело мне там, — сказал одетый в больничное парень. — В окно он без руки точно не сбежит. А отец с ним как с пятилетним — Мишенька то, Мишенька сё, Мишенька, скушай йогурт. Я не железный, я тоже жрать хочу, а он там натащил ему жратвы вагон. На меня смотрят, как на мебель — оно и понятно, я им своей физиономией про тюрьму каждую секунду напоминаю. Позвоню сегодня, попрошу замены. А то там думают, наверное, что в госпитале, как в доме отдыха…
Платонов выслушал и принял к сведению эту информацию. Потом вошел в палату и увидел, как отец нарезает сыну яблоко и дает по кусочку прямо в рот. Михаил иногда порывался взять яблоко правой рукой — но лишь махал пустым рукавом.
— Привыкнешь, — увидев эту попытку, сказал Виктор. — Я не успокаиваю, я лишь поясняю. Мозг пока не привык, что руки нет. Потом сделают протез в окружном госпитале, и заново будешь учиться все ей брать.
— А какой протез будет? — спросил отец, отложив в сторону нож и яблоко.
— Для начала обычный имитационный, — пояснил Платонов. — А вот ножичка тут быть не должно, охраннику влетит, если офицер придет с проверкой.
— Прошу прощенья, — Петр Афанасьевич быстро сложил его и убрал в карман. — Кусать с руки ему неудобно, проще так вот, нарезать… Что такое имитационный?
— Кусок пластмассы, батя. Похож на руку от манекена, — унылым голосом ответил Михаил. — Я такое видел.
— Там хват присутствует, как минимум, — уточнил Платонов, — но не самостоятельный, а другой рукой. Зажать можно, как в клещи. Ключ, например.
— Или стакан, — усмехнулся Терентьев-младший. — Потому что кому я нужен буду на гражданке с таким вот…
Платонов присел на кровать охранника.
— Вообще-то еще можно руль держать, — возразил он. — Только на работу водителем не возьмут. Но свою водить сможешь. Был у деда моего мальчишка один, двенадцатилетний. Саша его звали…
— У деда? — спросил Петр Афанасьевич.
— Дед мой, Владимир Николаевич Озеров, тут ведущим хирургом много лет отработал, — пояснил Платонов. — И вот привезли ему мальчишку. Он на столб телеграфный залез зачем-то. И его током шарахнуло — ну, почти, как тебя, — он кивнул Михаилу. — Дед его прооперировал. Руку одну убрал точно так же, но приспособил остаток предплечья, как клешню, была раньше такая хитрая операция. Он даже ей мог ручку держать и однажды деду письмо написал с благодарностью. А на левой руке пришлось четвертый и пятый пальцы вычленить — и получилось, словно он такой родился. С тех пор прошло почти двадцать лет. У мальчишки этого семья, трое детей, он на земле работает, фермер местный, машину водит, трактор. Правда, спустя лет десять он себе на нормальный протез скопил — клешню убрали, протез наладили. К деду иногда в гости приходит, овощи с полей привозит, молоко. Всю жизнь ему благодарен. И мыслей о стакане у него никогда не возникало.
Михаил с отцом внимательно слушали Виктора. Петр Афанасьевич временами бросал взгляды на пустой правый рукав; Платонов видел это и старался говорить, как можно убедительнее.
— И раз уж речь зашла про Владимира Николаевича, то я сегодня пришел поговорить с вами об операции, которая должна будет частично восстановить левую руку. Подсказал мне ее дед, и он сам готов прийти поприсутствовать в операционной. Лично, так сказать, проконтролировать.
— Может, он сам и сделает? — спросил Михаил.
— Ты думаешь, мы только отрезать умеем? Ему уже восемьдесят шесть лет. Радоваться надо, что он такую операцию предложил — а уж исполнить ее мы в состоянии.
И он изложил вкратце суть итальянской пластики — снял с Терентьева майку, показал примерно то место, откуда выкроит лоскут.
— Конечно, в гипсе походить придется почти три недели, — покачал головой Платонов. — Но это единственное неудобство во всем задуманном.
— И когда вы все это… планируете? — уточнил Петр Афанасьевич.
— Неделя. Максимум десять дней — и рана будет готова к пластике. Раньше — нагноится и отвалится, позже — начнет эпителий с краев внутрь заползать, уменьшит полезную площадь. Если операция на воскресенье выпадет — не страшно, значит, в воскресенье и сделаем. Ожоговые раны такие — они про календарь не знают.
Платонов встал с кровати, сделал несколько шагов к двери, но остановился и обернулся.
— И вот еще что… Липатов… Тот, которому ты челюсть сломал, — он смотрел на Михаила. — Он до сих пор в стоматологическом отделении лежит. Его еще будут
