Американские девочки - Элисон Аммингер
Снова врет, но хотя бы беспокоится о моей целости и сохранности.
– Куда сейчас поедешь?
– За сладеньким, – сказала Делия, подмигивая мне и улыбаясь, как извращенка.
– Фу, как неприлично, – поморщилась я. – Я же твоя сестра, ты что, забыла?
– Я оставляю тебе двадцать баксов, а по пути закажу пиццу. Так что ты можешь открыть дверь, но только один раз: когда доставят пиццу.
– Пепперони?
– Это твое тело, и ты можешь его травить, как хочешь.
Она закрыла за собой дверь и повернула ключ в замке. А я осталась совсем одна, впервые с того момента, как мой самолет приземлился в Лос-Анджелесе две недели тому назад.
В любой другой вечер в такой ситуации – на Голливудских холмах, в полнейшем одиночестве – я скорее всего не смогла бы читать про девочек Мэнсона. Но мне было необходимо как-то заглушить в затылке грохот, который быстро превращался в настоящий рев, перекрыть тоску чем-то по-настоящему ужасным. Моя сестра права: обычно я действительно люблю читать про всякие ужасы – про проказу, серийных убийц, глобальное потепление, вредоносные бактерии, про плоды кровосмешения в деревнях, где практикуют ритуальный инцест, ну и так далее, и тому подобное. На какое-то время мне даже удалось убедить Дун, что настоящий зомби-апокалипсис случится из-за избытка дохлых броненосцев, которые валяются повсюду и разносят проказу, так что катастрофы не миновать. Может, я отличалась такой нездоровой мрачностью, потому что очень легко быть мрачной в уюте своей прекрасной комнатки, дома, когда мама, пусть иногда и доставучая, готова прибежать ко мне по первому зову. Мама. При одной мысли о ней глаза у меня словно превращались в камни и медленно тонули в глубинах мозга.
Днем я читала о Патриции Кренвинкль, единственной из девочек Мэнсона, которая принимала участие в обоих убийствах. Особо хорошенькой ее назвать было трудно. Вообще-то некрасиво так отзываться о людях, и к тому же внешность еще ни о чем не говорит. Да вот только все они были девушками, и внешность значила для них немало. На лицо Кренвинкль скорее походила на парня, чем на девушку, и вдобавок она страдала заболеванием, при котором тело покрывается избыточным волосяным покровом. Из прочитанного выходило, что родители тоже приложили руку к ее не очень счастливой жизни, и у меня забрезжило подозрение, что Господь создает родителей, как правило, в качестве вишенки на тортик из говна. Так вот, ее родаки разбежались, когда ей было семнадцать лет, и вскоре после этого она и повстречала Чарльза Мэнсона. И она тут же решительно шагнула из своей прежней жизни навстречу Мэнсону. Она даже не успела обналичить последний чек с работы, а просто, бросив все, отправилась в путь-дорогу.
У Мэри Бруннер, еще одной девочки Мэнсона и, технически говоря, первой из них, тоже было лицо ведьмы. Нельзя сказать, чтобы у каждой его девочки на лбу было написано «сумасшедшая», но на каждой значилось большими буквами «некрасивая», с жирным подтекстом «одинокая». Весь вечер у меня в голове вертелась одна мысль, как бывает, когда попадется знакомое лицо, а имя никак не можешь вспомнить: те, кого эти женщины убивали, были богаче, привлекательнее, круче. Хозяева жизни. В каждой книге непременно уделялось внимание внешности жертв, то есть это было важно, но никто ни разу не пытался объяснить, почему и насколько. Перед началом бойни сама Сьюзен Аткинс так и сказала про Тейт и других присутствовавших в доме: «Ого, да они тут все настоящие красавчики». Правда, она не уточнила, облегчило или затруднило ей это обстоятельство сам ход резни.
Я полагаю, Чарльз Мэнсон вычислил, как важно девушке быть хорошенькой. Он называл Патрицию Кренвинкль красавицей и никогда не выключал свет, когда они с ней занимались всякой непотребщиной, вот почему она набросилась на Эбигейл Фолджер и с такой силой била ее ножом, что переломила ей позвоночник. Убийство совершалось настолько изуверским способом, что Эбигейл Фолджер, чья белая ночная сорочка уже насквозь пропиталась кровью, взмолилась: «Стой! Хватит! Я уже умерла!»
Какие жуткие, прискорбные слова!
Бессмысленные убийства. Смерть не из-за чего.
Я старалась не думать о маме, но это было невозможно. Ей надо будет пройти химиотерапию. Она, наверное, облысеет. Возможно, ей отрежут обе груди. Она станет больной, печальной и совсем непохожей на себя. Есть даже шанс, что я ее не узнаю, когда вернусь домой. Глаза у меня наполнились слезами, а я знала: стоит дать им волю, я уже не смогу остановиться.
А потом мне вспомнилось письмо на двери моей сестры. Моей красивой сестры. И еще я мимолетно вспомнила Пейдж Паркер с ее безупречной кожей и гигантской грудью, и как она нравится мальчикам, и как сильно Дун ее ненавидит. Грохот в голове усилился, я крепко зажмурилась, чтобы выдавить буквы, лежавшие в конверте, из своего сознания, чтобы заставить их уйти оттуда. Они были написаны не кровью, но все равно производили зловещее впечатление. А сестра не придала им значения – как и служанка, которая открыла Мэнсону дверь и сказала, что он ошибся адресом, не придала этому эпизоду ни малейшего значения, а на следующий день Мэнсон отправил в этот дом своих «учеников» с наказом убить всех, кто там окажется. И я теперь вот живу с Делией. А моя мать считает, что я токсична, как самый настоящий зомби-хиппи. И она, возможно, умирает, но мне не говорит. Я приняла две таблетки аспирина и стала ждать, когда мне станет лучше, но лучше не стало.
У сестры окна выходили на расстилающуюся внизу долину; комнату, в которой я сидела, от темной ночи отделяли лишь металлические жалюзи и больше ничего. Когда сестра зажигает свечи и любуется луной, вид-то, может, открывается прекрасный, да только неизвестно, кто в это время из темноты любуется тобой. Я, съежившись, забралась поглубже на диван и накрыла голову пледом, вглядываясь в угольно-черные небеса сквозь узенькую щелочку, как делала, бывало, в раннем детстве, когда мне становилось страшно в темноте.
Интересно, а переживает ли мама из-за того, что она мне сказала? И беспокоится ли сестра, что бросила меня одну в доме, где для самообороны у меня есть только коробка из-под пиццы и пластиковые нож и вилка? По соседству начали дико лаять собаки, а я сидела и повторяла про себя: «Наверное, это кролик; наверное, это кролик; наверное, это кролик», пока они не успокоились. Я закрыла глаза
