Грех - Паскуале Феста-Кампаниле
Я не виню Донату, она не виновата ни в чем. Ласки, которыми она меня одаряла, были нежны и, я бы сказал, целомудренны. Это я набросился на нее, и только этот порыв неожиданной страсти освободил меня от тяжести, которую я носил на себе весь день. Она завораживает органы моих чувств, пробуждает забытые желания, ставит под сомнение данные мною обеты. Но не стоит вдаваться в подробности, препарировать мои мысли для того, чтобы в конце концов убедиться, что они невинны: я слишком помню, что, будучи бедным, дал обет целомудрия.
Я долго молился, чтобы принятое мною решение не было мучительным для Донаты: я решил, что больше ее не увижу.
*
Наш батальон в срочном порядке отозван на линию фронта, за два дня до окончания отпуска. Приказ поступил и был оглашен сразу после подъема: за час нам предстояло собраться и трогаться в путь. Иду к солдатским баракам. Солдаты не слишком огорчены: подумаешь, два дня – чушь собачья; с другой стороны, им не привыкать к исполнению приказов и приказов, отменяющих их исполнение. Да и безделье стало надоедать. Командование вечно ломало голову над тем, чем их занять, что бы еще придумать, чтобы слишком не расслаблялись и хоть как-то отрабатывали армейские харчи.
Мы выкрасили бараки (я тоже принимал участие), вскопали и засеяли между ними землю, огородили нашу стоянку прекрасным плетнем. Конечно, там, куда мы собираемся, нас подстерегает опасность, но альпийские стрелки успели забыть о ней, точнее, время и расстояние стушевали ее образ. В самом деле, разве можно все время держать в голове, что живешь под смертельным прицелом?
Выходим из деревни строем; ранняя рань, свет едва забрезжил над краем равнины. Я успел сбегать в больницу, бросить в почтовый ящик записку Донате. Спешный отзыв батальона на передовую отлично маскирует мое решение больше ее не видеть, поэтому страдать ей придется несильно. Но главное, говорю я себе, что она не станет таить на меня обиду, ибо никогда не узнает, что я решил ее бросить; не совсем честно, но мысль эта приносит мне облегчение.
*
К полудню мы были уже в горах. Пейзаж становился все более скучным. Надо мной висел окончательный приговор: я больше никогда не увижу Донату. Не услышу голоса, называвшего меня «мой милый».
Внезапно все во мне взбунтовалось: я ее не увижу, я поклялся, не так ли? Что ж, в таком случае разрешаю себе думать о ней. Я зашагал на автомате и уже вокруг себя ничего не видел. Испытывал неизъяснимое чувство легкости, и мне думалось, что я могу быть счастлив.
5
По мере приближения к месту нашей дислокации на линии фронта все чаще стали встречаться санитарные повозки. В больших крытых рыдванах, запряженных парой тяжеловозов, везли десятки раненых. Из отдаленья, с передовой, доносился нервный, захлебывающийся лай ближнего боя. Поступь бойцов, поднимавшихся со мной из Сольвены на вершину горы, неожиданно стала тяжелой.
В ближайшем тылу раненых на носилках перетаскивали в кареты скорой помощи. Одна такая уже стояла в готовности; мотор был включен, она сотрясалась, как в лихорадке, подпрыгивала на рессорах, но с места не двигалась: последнее слово автомобилестроения. Некоторых раненых оставляли в небольшом полевом госпитале: их транспортировкой в долину займутся в ближайшее время. Среди них попадаются «счастливчики» – так солдаты называют парней, у которых «грамотное ранение»: ущерб здоровью небольшой, но тебя списывают и отправляют домой на неопределенное время.
А по дороге, то опершись на медбрата, то лежа на спине вспомогательного санитара-носильщика, спускались те, кто уже никогда воевать не будет, но, если посчастливится выжить, навсегда останется без руки или без ноги; изувеченные, калеки, парни с пробитой грудью и вспоротыми животами, обмотанные бинтами, сквозь которые сочится кровь, они в бесчувственном состоянии проходили мимо. Кто-то из нашего строя узнавал среди них знакомца, окликал, понимая, что звать бесполезно.
По молчаливому сговору, без понуканий офицеров, альпийские стрелки ускорили шаг: хотелось поскорее достичь вершины, где их друзья-сослуживцы сдерживали вражеский натиск, хотелось своим участием повлиять на исход сражения; но больше всего хотелось поскорее уйти и не видеть то, что вскоре может приключиться с каждым. До места мы добрались, когда уже стемнело. Враг, наступавший с короткими передышками второй день подряд, выдохся и около часа назад угомонился. Наши не дали себя сломить.
Призрак рукопашного боя растаял и исчез, вследствие чего альпийские стрелки расхрабрились, выказывают разочарованность гораздо большую, чем есть на самом деле. Я наведался в бараки нашего полевого госпиталя. Тяжелораненых эвакуировали; один альпийский стрелок, раненный в руку, продемонстрировал мне свою рану. Парень психовал: неужели он такой невезучий, что через пару месяцев рука заживет и его опять отправят в эту преисподнюю? Другой был спокоен: ему ампутировали два пальца на ноге и потому он был уверен, что его комиссуют. Он слегка выпил; смеялся от счастья и тут же плакал от боли после недавней перевязки ноги.
Над нами со свистом пролетел пущенный из миномета снаряд и взорвался поблизости. В госпитале воцарилась тревожная тишина; оказывается, даже здесь никто не застрахован от смерти; война и здесь собирала свой урожай.
*
Уже который день у нас полное затишье. Трудимся на рытье новых траншей и вспомогательных проходов, открываем в горах пещеры, обустраиваем убежища. Солдатская жизнь вошла в свой рутинный ритм, слегка напоминающий городской обычай: «дом – лавка»; тут он свой: наряд на дежурство – наряд на отдых, шестьсот метров пешком между казармой и линией окопов.
Кампьотти, который ненавидит повседневную рутину, говорит, что чувствует себя канцелярской крысой. Он встряхивается, лишь заслышав пушку, грохнувшую на чужом участке фронта, либо пулю, выпущенную снайпером и просвистевшую от него в нескольких метрах; нынче даже отборным стрелкам не удается взять мишень; они стреляют по каскам, которые альпийские стрелки выставляют в бойницы; а у наших это – азартная игра: играют на секунды, от появления каски до выстрела снайпера. Офицерам приказано пресекать эти забавы, но они смотрят сквозь пальцы: Кампьотти сам делает ставки. Алатри выстраивает пустые бутылки из-под коньяка по краю траншеи: австрийцы скуки ради стреляют и по ним.
Пришли письма от Донаты. Первое – на третий день после нашего возвращения на линию фронта и было адресовано на имя лейтенанта
