Автопортрет на фоне русского пианино - Вольф Вондрачек
Если Вам захочется прерваться, чтобы почесать в голове, или подумать, или еще что-нибудь в таком роде, пожалуйста, не спрашивайте меня, даже мысленно, а с чем же связаны оперы. Самый сейчас трудный вопрос. Если бы мне задал его мой учитель, я, желая его позлить, сказал бы: с музыкой. Ловко, согласитесь? И по-моему, даже правда. Можно от многого отказаться, можно отказаться даже от публики, но не от музыки, в опере – невозможно. Она работает как магнит, я хорошо знаю, поскольку магнит у меня имеется. Я с ним играю, но толком не могу объяснить. Способен ли магнит вернуть на место капли воды? Нет. Было бы здорово, если бы он мог поднять воду в воздух, а ручей, вроде протекающего у нас за домом, перенаправить, как бы потянув за веревочку. Мне пришло это в голову, лишь поскольку музыка, по-моему, непременно должна быть связана и с водой. Звуки как волны, они возникают и сникают. С музыкой можно уплыть далеко, дать себя унести. Я записал для себя: наблюдать воду, чтобы понимать музыку! Дунай, Черное море, Средиземное, большое море до самой Америки. Осматривать воду в поисках берега, конца, конца света. У меня предчувствие, что придется поднять задницу со стула! Изображение моря в атласе или короткая прогулка ничего не дадут. Хочется поехать. Я подобного еще не видел. Почел бы за честь, если бы Вы мне помогли.
Глаза на мокром месте – Вам наверняка известна поговорка. Прекрасно до слез, как говорит моя мать, когда на сцене поют арию и я чувствую мамину руку на своей, поскольку она, возможно, забыла, что я всего-навсего ее сын. Но за словами не следуют дела – жаль, конечно. Я ни разу не видел, чтобы она плакала или хоть боролась с подступившими слезами. Я-то плакал, даже больше, чем нужно. Ничего не могу с собой поделать. Если пытаюсь затолкать слезы обратно, то буквально задыхаюсь. Не получается, никак. А вот у матери получается. Кто знает, о чем она думает в такие моменты. Думает она, полагаю я и вряд ли ошибаюсь, не о Дунае, не об океане, а о том, какие неприятные последствия слезы оставят на лице. Пудра, тушь для ресниц! Если она заплачет, все размажется! В любом случае, из воды она выходит сухой, а по дороге домой даже отпускает шпильку: я, мол, рыдал за двоих. Отдать должное, за словом в карман не полезет. И часа не прошло, как на сцене все умерли, а она опять веселится. Не знаю, что тут думать. Я расстраиваюсь, о чем и сказал ей однажды в трамвае, который вез нас домой после спектакля, ну то есть намекнул. Но ведь это всего лишь придуманные истории, ответила она, надеюсь, ты не принимаешь их слишком близко к сердцу. И обняла меня, нежно. Да, разумеется, говорю я, не дай бог она разволнуется. Если честно, не хочется быть человеком, оставшимся в памяти родителей как проблемный ребенок. Они и без того много говорят обо мне, беспокоятся, даже если я ничего не делаю, просто таращусь на стену. Я могу таращиться по полдня, мне не скучно. Я не шевелюсь, ни о чем не думаю, не бодрствую и не сплю. Как в опере, когда все мое существо наполнено музыкой. Потом с большим трудом прихожу в себя. Точнее, дело обстоит ровно наоборот, я как могу стараюсь, чтобы вообще не надо было приходить в себя. Родителям жутко видеть меня в подобном состоянии. Странное поведение, называет его отец, угрожающий мне последствиями, если я не перестану безобразничать. Они наблюдают за каждым моим шагом. Что-то подозревают?
Ничего я не жду с таким нетерпением, как невообразимого счастья преображения. Поэтому в опере еле могу дождаться, когда откроется занавес, поскольку тогда начинает казаться, чуть-чуть, по крайней мере, что ты невидим.
Мать берет меня, потому что отец вечно не может, то у него одно, то другое. А сестра, Вы понимаете, с ее зубными скобками, боится. Спасибо им обоим.
Я люблю оперу. Вы тоже? Если Вас разочаровал Бог и Вы не хотите затрагивать эту тему, можно поговорить об опере. Никто из моих домашних не испытывал ни малейшего желания говорить со мной об опере, даже на каникулах. Полная фигня. На свете восемьдесят шесть тысяч опер, я смотрел в энциклопедическом словаре. Вы знали? Округленно, разумеется, но все-таки. Так что, думаю, нам хватит.
Я делаю успехи. Скоро, через два-три месяца, накоплю достаточно, чтобы купить путеводитель по опере, самый лучший, с нотными примерами, кратким содержанием и фотографиями. Уже предвкушаю. Вы должны понимать, на какие жертвы я иду, ведь отец за каждую хорошую оценку расщедривается на чаевые. Чего доброго, еще стану отличником, самому не верится, ведь почти по всем предметам я твердо иду ниже середнячков. Но я забью, обещаю.
Сейчас я раскрою Вам одну тайну. Мое решение непоколебимо. Я хочу – только, пожалуйста, не смейтесь – стать оперным певцом. Серьезно, это решено.
Вы, кстати, знаете, мать Хемингуэя была оперной певицей!
А теперь, пока не забыл, последний, самый последний вопрос, но он решает все. Вы вообще любите детей? Они у Вас есть? Если да, то не исключено, что, хоть Вы их и любите, но они Вам не нравятся, Вы их терпеть не можете, особенно тех, кто сам себя терпеть не может. Честно говоря, у меня именно так. Я не люблю детей и себя не люблю, довольно часто, в принципе почти всегда. Поэтому искренний ответ, если Вам будет угодно поведать мне правду, встретит полное мое понимание.
Видите, никак не могу остановиться, прошу прощения. Даже у Бога не хватило бы терпения все это выслушивать. Действительно трудно, если уж начал сначала.
Наш славный мечтатель писал и писал, страницу за страницей, у него болела рука. Если бы он в самом деле намеревался свое послание отправить – подписав и наклеив необходимые марки, – пришлось бы нести на почту толстенную бандероль. Однако, мне представляется, если бы он, поглощенный борьбой с Богом и миром, с родительским домом и школой, со всей безысходностью, не забыл довериться пусть и одному человеку, не говоря уже о том, чтобы внятно объясниться, ему было бы не до того. Поскольку никого не имелось, адресата он себе придумал. Или мне говорить про оперу с кроликом сестры? – пишет он. А почему бы и нет? Вот куплю
