Автопортрет на фоне русского пианино - Вольф Вондрачек
Священник жил в доме силы. И по счастью, люди, искавшие в его церкви прибежища, напоминали о том, что придавало сил и ему самому. Не завсегдатаи на все случаи жизни, не паства, не множество знакомых лиц, а люди вроде этого человека, сказавшего лишь, он-де русский, потерял жену, а дети разъехались. И что теперь?
Маленький человек сумел объясниться со священником, поступил на службу к Николаю Угоднику, купил будильник и целых два года каждый день ходил ко времени на работу за исключением воскресных и праздничных дней. Его сберегли вера, что он не имеет права заболеть, и регулярная, организованная строго по графику работа. Свои обязанности он воспринимал всерьез. Они приближали его не к Богу, но к далекому тогда еще дню, когда он уволился, поскольку исцелился. А чистить иконы и разливать масло по лампадкам легко найдется другой раздавленный горем человек.
Когда Суворин заканчивал работу, церковь иногда наполняло пение, высокие и низкие голоса репетировавшего хора. Но обычно стояла тишина, как после концертов в домах культуры, где он играл своим соотечественникам. Никто не аплодировал.
XI
Вы меня слушаете?
Я ошибался только в самом начале нашего знакомства, считая, будто Суворина интересуют ответы на его вопросы вроде: а вы? расскажите! что у вас общего с музы-кой?
Все, касающееся мира и людей, он считал второстепенным; возможно, причиной тому служили возраст, состояние здоровья, притворная и всамделишная прострация. Не составлял исключения и я, с кем он, как мне думается, встречался охотно. Я ему нравился, он радовался, завидев меня, но слишком ослаб, чтобы еще испытывать любопытство. Будущее его было слишком непродолжительным, а моя жизнь – слишком молодой, чтобы иметь шанс компенсировать ущерб, нанесенный его жизни коммунизмом и алкоголем. Я слишком медленно умираю, сообщил он мне. У меня есть то, что я хотел, и я пережил то, что могло бы меня убить.
Он явно говорил правду. Какая ему теперь разница, что будет?
Пока официанты здоровались с посетителями, обслуживали их, исчезали на кухне и возвращались, груженные тарелками, Суворин сидел безучастно, устремив взгляд на нечто неизвестное.
Я молчал.
А вы? Расскажите! Что у вас общего с музыкой?
Ну уж нет, на такое я больше не куплюсь. Я просто ждал, пока он отдохнет и опять вернется к тому, что намеревался сказать, прочитать какое-нибудь пушкинское стихотворение, сделать замечание о семейной жизни или вреде здорового питания.
Что, простите?
Я не ослышался.
Хлеб, вода и никаких газет, сказал он и рассмеялся. И одна запрещенная сигарета в день.
Прошел миг, очень длинный, прежде чем он добавил: и принять то, что мы думаем.
Суворин навалился обеими руками на стол, потом распрямился и пошевелил пальцами, будто проверяя их на подвижность – привычка, которая, по-моему, уже не напоминала ему о черных и белых клавишах концертного рояля, но движение осталось, движение, подвластное только пианистам (и, разумеется, фокусникам, прежде чем они собирались поразить публику летающими картами).
Поразился и я. Что же творится у него в мозгах, какая каша, какая, если угодно, поэзия? Ведь безо всякой связи с говоренным раньше Суворин после паузы сказал: видеть свет над морем, а сверху тех, кто нас оставил.
По-моему, я понял не все, что он говорил тогда или в другой раз. Кое-что звучало так, словно нам больше не суждено увидеться. Это было предчувствие.
Его продолжали занимать теряющиеся, потерянные мысли. Может, он думал о том, что мы становимся похожи на тех, с кем боремся? В принципе, так оно и есть. Или мы всегда, с самого начала, заклятые враги самим себе?
Мы не входим в свою жизнь, продолжил он с неподвижным лицом, мы всю жизнь ходим за ней по пятам. А потом у тебя отнимают и самое ценное – печаль.
Полная каша, ей-богу.
Проходивший мимо официант положил ему руку на плечо. Они хорошо к нему относились, все. Любили. Держались на отдалении, пока он их не требовал. Когда один поставил ему на стол цветочек в соразмерно маленькой вазочке, Суворин скроил недовольную мину, и официант, извинившись, поскорее ее унес.
А у вас? – спросил он меня. – Что нового? Расскажите.
Может, правда написать ему письмо, подумал я, написать Суворину письмо, как пишут дети. Это могло бы быть ему интересно.
А может, и нет! Что он сейчас получает, кроме счетов? Надо полагать, почтовый ящик, вынимать откуда корреспонденцию стоит ему почти непосильного труда, заполнен ими, забит, как мусорные контейнеры во дворе. Наверняка он заглядывает туда лишь от случая к случаю (когда в руке оказывается ключ!). Кстати, коли уж зашла речь о счетах, были и другие, например счет с Богом, не входящим в число его фаворитов. Жалкая человеческая возня – одно, а такой немыслимый трюк, как попытка сравняться с Ним (что не всегда ему удавалось), – совсем другое. Щедрый на благословения, Тот, к Кому обращают мольбы, все устроил. Именно в ту секунду Он направил лучи Своего солнца в лицо водителю автобуса, как раз заворачивавшему за угол и не успевшему прикрыться рукой, внезапно залил светом его глаза, а кроме того, позаботился, чтобы к нему постучал пассажир, и тот на мгновение не просто отвлекся, но и полностью ослеп. Жена Суворина ощутила это на себе – она погибла. А всего-то хотела забежать на минутку в кафе на той стороне улицы – купить вторую ромовую бабу с изюмом, их всегда завозили по четвергам.
Придется себя подштопать, как говорит одна венка, соседка по дому, ведь нужно жить дальше. Только, мне кажется, он должен уделять своему внешнему виду чуточку больше внимания, согласны? У него к бороде пристала молочная пенка, бог весть когда. Хочется поправить ему воротник. Я помню русских, после войны, они были совсем другие. Трудно придется бедняге. Но неужели же мне и тут переживать?
По крайней мере, все произошло быстро, сказал полицейский, сняв фуражку, прижав ее рукой к ребрам и встав по стойке смирно. Он мог бы и не проговаривать известие, которое ему поручили передать. Все военное серьезно, этому его научил отец, испытал на своей шкуре, а он, его сын, не забыл. Не забыл, что ничего не будет, как прежде, – бомб, марширующих по развалинам солдат, целых армий, снега, укрывающего мир и боль.
Мои соболезнования, сказал полицейский. Сразу, как нам станут известны подробности происшествия…
Не надо, спасибо. И вот дверь уже закрыта, заперта, оба засова, верхний и нижний, задвинуты. Невозможно было не услышать, что человеку требуется уверенность в
