Экспресс-36 - Борис Сандлер
Ай, как хорошо были мне знакомы эти упаднические мотивы — и именно в устах людей, отдавших идишу всю свою жизнь. Впоследствии мне не раз приходилось общаться с Калманом Клигером — или я заходил к нему «только что-то спросить» и задерживался надолго, или он заглядывал ко мне «только что-то сказать», и из нескольких слов вырастала целая беседа — почти всегда в его высказываниях звучали интонации кадиша над свежей могилой идиша. Кажется, морально он уже был готов написать последнюю передовицу и закрыть «Форойс», газету со столетней историей, — подобно тому как несколькими годами ранее в Тель-Авиве это сделал Авром Суцкевер, бессменный предводитель журнала «Ди голдене кейт»,
С первых же дней работы в редакции я слышал причитания, что, мол, совсем не осталось больше писателей и решительно некому писать для «Форойс». Когда это прозвучало и из уст Калмана Клигера, я понял, от кого подобные сетования исходят. Как-то я ответил ему, что сегодня, конечно, уже нет писателей масштаба Шолома Аша или Башевиса-Зингера, но все-таки наберется парочка миньянов из литераторов старшего поколения, а также добрый миньян из молодых авторов, которые не отказались бы сотрудничать в газете. Редактор лишь раздраженно махнул рукой: ладно, ладно болтать! Кивнув головой в угол, где стояла мусорная корзина, переполненная бумагами, он громко изрек:
— Да они же писать не умеют…
При каждой возможности главный редактор давал мне понять: все, что можно сделать, делается. Но ничто не поможет, хоть приведи в редакцию с десяток новых, молодых сотрудников. При этом он смотрел так сочувственно и с такой жалостью, как будто, заманив сюда, меня кто-то обманул. Такой же взгляд я поймал на себе лет восемь назад в Тель-Авиве, в редакции «Ди голдене кейт». Тогда я ненадолго прилетел в Израиль из Кишинева — в последний раз перед тем, как совершить алию. И куда податься гостю-писателю в Тель-Авиве? Ну конечно, в редакцию «Ди голдене кейт». Суцкевера на месте не оказалось, и меня тепло принял его правая рука, поэт Александр Шпигельблат. После шаблонного вопроса, откуда у меня идиш, он осторожно поинтересовался, не собираюсь ли я перебраться в Израиль насовсем, а если да, то чем хотел бы здесь заняться. Я сказал, что мечтаю работать в области, связанной с идишем. Именно после этих слов, произнесенных, вероятно, с нескрываемым энтузиазмом, я внезапно почувствовал на себе потухший взгляд тонкого еврейского лирика Шпигельблата:
— Бросьте… — был его ответ. — Вы же, говорят, хороший скрипач…
Тот краткий разговор запал мне в память, и вот сейчас, в кабинете Калмана Клигера, я неожиданно понял: они не могут принять нас всерьез не только потому, что принадлежат к другой эпохе, но и потому, что эта эпоха на их глазах агонизирует. Идиш являлся самым ярким символом этой эпохи. Немало деятелей, посвятивших всю свою жизнь идишу, убедили себя в том, что им выпала почетная, хотя и трагическая миссия: запереть за собой храм под названием «еврейская культура». Такая «миссия» выглядела бы абсурдной, если бы в ее основе не лежала горькая правда: целое племя — полтора миллиона еврейских детей — унеслось в вечность с дымом крематориев. Многие из этих детей несли в себе ген художественного творчества на идише. Видимо, именно поэтому новые голоса, зазвучавшие по-еврейски в наши дни, вызывали и удивление, и скепсис. С одной стороны, не верилось, что на выжженной почве еще могут взойти зеленые ростки, с другой — новые голоса вызывали беспокойство, как если бы в сегодняшний день, когда боль немного улеглась, прорвалось приглушенное эхо того исчезнувшего племени.
Дым, унесший европейское еврейство, навсегда въелся в легкие и мозг Калмана Клигера. Судьба уберегла его от крематория, но, понимая, что Ангел Смерти даровал ему жизнь, он сам бросался в печь своего творчества. Запах того дыма ощутим во всех его романах и поэмах.
Его голод по писательскому труду можно было сравнить с тем физическим голодом, который ему, несомненно, довелось испытать в концентрационных лагерях. Калман Клигер хватался за любую возможность заполнить внезапно освободившуюся газетную площадь собственными творениями. Такое случалось, когда кто-нибудь из немногочисленных авторов по болезни или какой-либо иной причине не мог прислать свою еженедельную статью.
Стук его пишущей машинки раздавался обычно только по средам, в день сдачи номера. Тогда главный редактор затворял дверь своего кабинета и садился писать передовицу. В остальные дни он сидел на рабочем месте до трех часов дня и «изучал прессу». Как правило, пресса состояла из двух газет — «Нью-Йорк таймс» и израильской «Маарив». Как-то он объяснил мне, что для него стало уже обязательным читать не менее шести часов ежедневно. Собственные статьи он писал дома по вечерам — от руки, а по утрам их уже ждал товарищ Фрид: «Ну как там ваш товарец?» — был его обычный вопрос. И главный редактор, довольный, кивал головой: «Да-да» — и, подойдя к столу, вытаскивал из портфеля «товарец».
Дверь стояла открытой. Понедельник, начало рабочей недели. Редакция бурлила.
Первая мистерия: пассажир
Я. спросил у Ионы-Джоны с известной долей сарказма:
— Я как-то не понимаю твой подсчет: каждое утро ты пугаешь, что через сорок дней Верхний город будет разрушен за злодеяния, которые творят его жители. Сколько же еще дней остается нам, грешным, гулять по белу свету?
— Сорок! — ответил он твердо, без тени сомнения, и добавил: — Число не меняется, просто передвигается дата, с которой начинается отсчет этих последних сорока дней.
Он вытащил из мешка гитару. Лак на ее поверхности местами стерся, но все шесть струн были целы и тянулись вдоль длинного черного грифа, накрученные на колки. Прижав гитару к животу, Иона-Джона взял несколько аккордов и тихо затянул протяжную заунывную песню, спиричуэл… Понять его английский оказалось совсем не легко — он пел на особом языке, специфическом сленге «афроамериканцев», как именуют здесь негров. Но слова припева повторялись, и с третьего раза мне удалось ухватить их смысл: «Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня, морскою травою обвита была голова моя. До основания гор я нисшел, земля своими запорами навек заградила меня…»
Внезапно он оборвал пение и, все еще перебирая струны гитары, начал говорить — уже по-еврейски. Последовавший монолог звучал весьма театрально, в его, Ионы-Джоны, обычной манере, но я не мешал ему, предоставив возможность выговориться от души.
— Да, мой чернокожий народ месил вместе с вами, евреями, одну и ту же глину рабства, но вы имели мужество и волю вырваться из плена… У вас был
