Экспресс-36 - Борис Сандлер
Разумеется, я не могу быть объективным при оценке такого вида женской красоты — «стандарты» мужчин всегда крутятся вокруг привычных для глаза норм. Но стоило мне почувствовать дразнящий запах духов, случайно коснуться обнаженного плеча или скользнуть взглядом по тугим, выпуклым формам, плотно обтянутым и подчеркнутым одеждой, как все мои застоявшиеся «стандарты» рушились в убаюкивающей толчее вагона, несущегося с Бруклина в верхний город…
Да, чуть не забыл еще один важный атрибут поездки — рекламу. В дороге, какой бы длинной или короткой она ни была, каждый пассажир — американский старожил или «зеленый» иммигрант — получает свою порцию рекламотерапии, которая, вне всякого сомнения, облегчает ему жизнь во всевозможных аспектах: еда, одежда, где и чему учиться, у кого лечиться и страховать имущество, на каких машинах ездить, где проводить свободное время, что смотреть в кино и по телевидению, что пить и что читать, как предохраняться при случайном сексуальном контакте, включая краткие доверительные советы о том, как поддерживать нормальные гомосексуальные отношения, не боясь заразиться СПИДом…
Подходя к вашей станции, вы сразу попадаете в человеческий поток. На станции всегда спешка, как будто за несколько минут пересадки на другой поезд или просто посадки можно существенно сократить время в пути. Но и в эти считанные минуты вам не дают бездельничать: вот вещает что-то пожилая чернокожая дама с проповедническим блеском в глазах, уже охрипшая от безуспешных попыток перекричать грохочущие поезда. Она зачитывает священные слова из растрепанного молитвенника, и ей, похоже, даже неважно, что никто не обращает на нее внимания. Спешат… А дальше вас уже высматривают пареньки с пачками листовок в руках. Они лихо подсовывают вам эти рекламные бумажки с таким видом, словно это «квитлех» — записочки с благими пожеланиями от ребе.
Понятно, что дорога из Бруклина на Манхэттен была лишь одной из бесчисленного множества линий на карте нью-йоркской подземки, но в те первые недели жизни в городе Большого яблока именно она связывала две точки моего здешнего существования — одинокий съемный угол и редакцию «Форойс», где я искал теплоты еврейского дома.
* * *
Иона-Джона, чернокожий пророк из Верхнего города, столь неожиданно встреченный на пути между двумя станциями моих очередных скитаний, поразил меня своей возведенной в принцип бездомностью. Он нес эту бездомность, высоко подняв над головой, как официант несет серебряный поднос с диковинным яством. Его заносчивость, унаследованная, вероятно, от какого-нибудь далекого предка, может быть даже вождя африканского племени, была приправлена доброй порцией наглости, почерпнутой в той среде, где он вырос.
Джона родился 6 января 1950 года в Бруклине, в районе под названием Краун-Хайтс. Я легко запомнил эту дату, поскольку и сам в тот же именно день того же года, но только на другом краю света издал свой первый младенческий писк. Отца он не знал, а когда однажды спросил у матери: «Кто мой папа?» — та внезапно рассмеялась и ответила: «Святой Дух». Было это, конечно, шуткой, но маленький Джона понял ее на собственный лад.
Дети любят хвастаться своими отцами, даже если не видели их ни разу в жизни. В последнем случае их выдумывают. Рассказ Джоны об отце каждый раз менялся, но финал всегда оставался одним и тем же: тот геройски погиб, и душа его превратилась в белую птицу. Приятели постоянно уличали будущего пророка во вранье и в то же время разинув рот слушали его бесконечные выдумки. А Иона-Джона быстро осознал, что люди скорее предпочитают верить красивым сказкам, чем выслушивать суровую правду. Он родился с талантом проповедника и провокатора — талантом, с годами отшлифованным и доведенным до фантастически высокого уровня. Он открыл для себя, что в словах заключена огромная сила. Неслучайно Всевышний среди первых своих деяний создал слово, которое никому не разрешено произносить вслух, — его собственное имя… Однако кто будет к этому прислушиваться, когда каждый божок рвется стать богом — единственным и всемогущим, чтобы только его имя и было на устах у всего света…
Подобно бельцкому нищему Илии-пророку, нью-йоркский бомж Иона-Джона имел свою легенду, но с одним важным отличием — он сам ее и выдумал, да к тому же, без устали прибавляя всё новые подробности, постепенно в нее вжился. К пророку не обращаются с вопросами. Все, что он хочет сказать, он говорит сам. Иона-Джона терпеть не мог настоящее — «эту кислую отрыжку прошлого», как он однажды выразился. Но его ежеутреннее пророческое предупреждение не обещало и светлого будущего. Чтобы сделать меня союзником в безграничной ненависти к окружающей действительности, он порой вырывал меня из нее и словно пересаживал в мир своих видений. Не знаю, как долго я там пребывал, поскольку на это время переставал быть хозяином собственной воли. Такие сеансы я называл джонотерапией от амнезии. Ионе-Джоне такое название нравилось. Но эта джонотерапия стоила ему здоровья. После нее он выглядел измученным, даже истерзанным, сидел на своей скамейке с вытянутым, апатичным лицом. Я тоже чувствовал себя после фантасмагорических сеансов-путешествий усталым и опустошенным, как после парилки, но эта опустошенность освобождала мой мозг для нового прилива творческой энергии.
Я заметил, что многие смотрели на него как на сумасшедшего. Я и сам не раз, слушая его речи и глядя на его странные движения, подумывал, что от нормального человека ждать такого не приходится. Однако позже я твердо уверился в обратном: его нормальность пряталась за той эксцентричностью, при помощи которой он выражал свою эпатирующую правду. Да, Иона-Джона был редкостным меланхоликом, но в то же время и гениальным мистификатором.
С того раза, с нашей первой встречи, меня долго преследовала мысль, что кого-то он, чернокожий бомж, мне напоминает, но не внешне, хотя некоторые его гримасы и жесты и походили
