Экспресс-36 - Борис Сандлер
Лично для меня слова «революция» и «революционер» перекликаются скорее с понятиями «новатор», «первопроходец», то есть человек, ищущий новые пути в различных областях науки, искусства или общественной жизни. Но, оказавшись иммигрантом, слово «революционер» я вынужден был воспринимать едва ли не как ругательство: опасная личность, стремящаяся все разрушить или перевернуть вверх тормашками.
Примерно такое же значение сквозило и в словах сатмарского хасида реб Менаше. Но какое именно отношение имело это к моему вопросу, понял я лишь позже — когда на работу наконец возвратился главный редактор.
Национальный парк двуногих животных
В первые недели и даже месяцы жизни в Нью-Йорке подземка оставалась едва ли не единственным местом, где моя еще совсем «зеленая» личность приходила в соприкосновение с окружающей ее «зрелой» действительностью.
Утренняя поездка от станции в Бруклине до станции на Манхэттене превращалась в часовой — примерно столько длилась поездка — спектакль, в котором участвовали персонажи всех рас, национальностей, религий, возрастов, культур, языков и социальных слоев — словом, разноликие обитатели кварталов по обе стороны линии Q.
В известном смысле чернокожий пророк из Верхнего города был прав: какой-то звериный инстинкт кроется в том, что группы людей — не важно, велика их «популяция» или мала — сосредоточиваются в границах конкретных улиц, кварталов или районов. На языке демографов это, по-видимому, именуется «внутренней миграцией городского населения». А по определению моего нового знакомого, Ионы-Джоны, это называлось так: «национальный парк двуногих животных». Теперь и я, очевидно, сделался экземпляром из этого «парка».
Дорога от Брайтон-Бич до Бруклинского моста, с которого открывается захватывающая панорама небоскребов Верхнего города, собирает в вагонах подземки представителей рода человеческого со всех концов света. Что ни станция — подсаживаются уроженцы другой страны, и в передвижной Вавилонской башне становится все теснее и теснее… Запахи и звуки, которые вошедшие вносят вместе с собой, перемешиваются в замкнутом пространстве вагона, как в миксере, и каждый пассажир получает свою порцию этого утреннего дорожного коктейля. Хочет он того или нет — его легкие и мозг вынуждены впитывать эту смесь.
Во время ежедневных часовых спектаклей по дороге на работу и обратно я получил возможность изучить «карту лиц» того нового социума, того знаменитого американского «плавильного котла», в который влился со всеми своими потрохами… Помню, как долгое время после приезда в Израиль, где бы я ни находился: на улице, в магазине, на рынке, в автобусе, в учреждении — повсюду, вглядываясь в человеческие лица, не переставал удивляться: неужели все они — евреи?
«Карта лиц» в вагоне нью-йоркской подземки являла собой полную противоположность тому, что так удивляло меня в Израиле. Скорее, она напоминала большой цветной плакат из моего советского детства, на котором были изображены четыре огромных лица: черное лицо — с короткими курчавыми волосами, полными темно-красными губами, широким приплюснутым носом и снежно-белыми белками глаз; желтое лицо — с узкими глазами-щелочками, двумя ноздрями вместо носа и соломенной шляпой в форме широкого конуса на голове; смуглое лицо с большими раскосыми глазами и длинными смолистыми волосами, перехваченными красной лентой; и, наконец, белое лицо — со светлыми прямыми волосами, голубыми глазами и курносым носом. В нижней части плаката крупными буквами значилось: «Да здравствует мир и дружба между народами всей земли!» Это был мой первый урок ин-тер-на-ци-о-на-лиз-ма — кажется, я до сего дня не научился произносить это слово без запинки. Когда бы я ни проходил мимо плаката, мне всегда хотелось «приладить» к четырем представленным лицам и собственную физиономию, но это решительно не получалось. Мое личико с сине-зелеными глазами, длинным носом, тонкими полосками губ и копной кучерявых каштановых волос к этой четверке ни с какой стороны не подходило. С тех самых пор нет у меня доверия ни к кричащим плакатам, ни к коллективным портретам.
Умение читать «карту лиц» — важнейшее, вероятно, достоинство писателя. Как дальнее эхо, дошедшее из Тель-Авива, раздался у моего уха взволнованный голос Аврома Суцкевера: «Пора уж словам дать развод. Довольно. Теперь я читать буду лица, лица…» Как на том огромном плакате из моего детства, все лица здесь делились на четыре типа: чернокожие, азиаты, «латиносы» — так тут называют выходцев из Южной Америки — и белые. Читать лица восточного типа я научился еще в Израиле, когда ездил там в автобусах.
Вообще, люди не любят, когда взгляд на них задерживают слишком долго. Они начинают чувствовать себя неуютно, словно их подозревают в чем-то нехорошем. Смущенные, они начинают осматриваться, принюхиваться… Видимо, для того, чтобы не столкнуться с чужим взглядом, некоторые сразу утыкаются лицом в газету, журнал или книгу, другие — закрывают глаза, пытаясь ненадолго вздремнуть, порой даже стоя — подобно животным, или же втыкают в уши наушники и растворяются в мире ритмов и звуков. Встречаются женщины, которые, невзирая на тесноту, толчею и тряску, любят именно в подземке наводить марафет: оттеняют кисточкой или карандашом веки, красят губы, смотрясь в маленькие зеркальца, которые держат у самых глаз. Один мой приятель называет таких женщин «вагонными стриптизершами». По его мнению, они испытывают удовольствие, когда кто-то наблюдает за ними во время столь интимных занятий.
Нынешние средства коммуникации позволяют прямо из вагона общаться по телефону чуть ли не со всем белым светом. Телефонная беседа, касавшаяся поначалу только двоих, теперь вынесена на публику. К тому же стоит только послышаться звонку мобильника, как пассажиры вокруг мгновенно оживляются. В поисках своих маленьких электронных устройств они начинают судорожно хлопать себя по карманам, копаться в сумочках или портфелях — будто ждут звонка от Всевышнего.
Летней порой, по
