Бабушка сказала сидеть тихо - Настасья Реньжина
– Тебя бы, Купринька, в церкву, – говорит баба Зоя. – Вот там бы помолились с тобой хорошенько. Там икона Божьей Матери знаешь какая? Ого-го! От сих и до сих. – И бабушка Зоя взмахивает рукой от пола и куда-то словно выше потолка. Купринька поеживается: куда ж еще больше? Если эта все его грехи видит из своего Угла, то та, церковная, глаза еще больше имеет, еще лучше смотрит – ни один дурной помысел не пропустит. По счастью, бабушка Зоя говорит: – Жаль, что с тобой мы в церкву никогда и не сходим. Очень жаль. Нельзя ж тебе на людях казаться. – А Куприньке это радостно и нисколечко не жаль: на большую Богородицу он даже взглянуть бы побоялся. Бабушка Зоя не отпускает Куприньку до тех пор, пока не погаснут церковные свечи. Они же, как назло, горят долго, медленно, мучительно. И надобно все это время делать вид, что молишься, что помыслы твои чисты, и об пол биться лбом – не слишком усердно, чтобы бабушка Зоя не придиралась и дураком не обзывала, но и не слишком лениво, а не то тебя лбом об пол припечатают хорошенько. Ну, сама баба Зоя. Ну, это чтобы научить, как надобно. Сегодняшняя молитва длилась вечность. Горели самые толстые свечи, самые неторопливые, самые чадящие.
Купринька от усталости прильнул лбом к полу да так и застыл. Бабушка Зоя его не смела трогать: думала, что это он в порыве молитвенном склонился, что думает сейчас о Богородице, просит помочь в беде так сильно, так упорно, что не может подняться. Пусть так. Хоть отстанет хоть немножко. Купринька закрыл глаза и с наслаждением принялся воссоздавать картину Задверья: шумящие травы, яркое солнце, облака боговы, жужжание повсюду. Вот, за что он готов молиться. «Бог, привет. Как ты выглядишь сейчас? Я тебя попросить хочу. Маму твою бабушка Зоя не велит ни о чем просить, а про тебя ничего не говорила. Так вот. Ты послушай, а там уж сам решай, выполнять или нет. Дай мне больше дней за домом. Дай мне больше трав и неба. Больше солнца. Больше бабочек и жуков. Больше этого всего. Мало мне дома. Мало мне бабушки Зои. И шкаф мне тоже уже мал».
Купринька чуть оторвал голову от пола, взглянул на икону. Взгляд Богоматерь перехватила. Небось и молитву Купринькину тоже. На правах матери Богу сказала: «Что это там такое ты слушаешь? Молитву? Дай-ка я сначала, вдруг тебе такое рано слушать». И забрала Купринькину молитву себе. И рассердилась, что он с просьбами такими лезет. И не передала ничего Богу. И пусть! Купринька дождется, пока бабушка Зоя уснет, вылезет из шкафа, проберется к Красному углу, приоткроет занавеску ровно на столько, чтобы только Бог был виден, и нашепчет тому на ухо все свои просьбы повторно. И никто не сможет их перехватить. Ни Божья Матерь. Ни баба Зоя. Спать обе будут. Наверняка.
Глава 10
Богу шептать не стал. Взглянул на Угол и Задверье. Уж больно сильно было желание выскользнуть из домового плена, из шкафной темноты. В первом Задверье темно. Наощупь пробрался ко второму – заперто. Руками по двери шорк-шорк-шорк, нащупал задвижку. Вверх подкинуть, и готово. Вот только бросать резко нельзя – задвижка забренчит-заверещит, выдаст Куприньку.
Осторожно ручонками ее приподнял, медленно опустил: бам-м – глухо стукнулась та о дверь. Замер Купринька, прислушался: не скрипят ли пружины на кровати бабы Зои, не шаркают ли по полу ноги в поисках тапочек, не раздаются ли шаги по комнате, затем по кухне, не надвигается ли гроза. Нет. Тишина. Крепко спит бабушка Зоя, не слышит ничего. Почти смело скрипнув дверью, выглянул Купринька на улицу. А там, вот беда, ни солнца теплого, солнца яркого, ни буйной зелени. Вместо жужжания привычного со всех сторон (кроме спины) раздается загадочное: «Скр-скр. Скр-скр. Скр-скр. Скр-скр». Словно кто-то цокает языком, упрекая Куприньку за ослушание. Иногда кой-где всполохнется и раздастся: «Уху!» А потом вновь тишина, разрезаемая цыканьем. Но хоть небо оставили? Задрал Купринька голову кверху, а та-а-ам… Все небо в дырочку, божий дуршлаг, а сквозь крохотные точки, коих на небе множество – не перечесть, виден свет. Наверно, это Бог зажег по всему своему дому свечи, не знает, что дом его продырявился со всех-то сторон и что льется божий свет не землю. Красота-то какая! А посреди красоты – тонкая желто-белая полоска, будто кот царапнул полукругом. И тоже светится. Не оторвать глаз от божьего дуршлага. Крошечные огонечки притягивают и не отпускают. Хочется смотреть на них безотрывно. Не моргать. Не дышать. Не упустить ни мгновения. И будто все вокруг тянется к божьим огонькам: травы для них шумят, ветер к ним дует, и песнь скрипучая для них раздается, и ухает тоже для них. И погрузилось все в темноту, чтобы не переманить на себя внимание – оно сейчас только огонькам предназначено, только им одним. А те мерцают загадочно, преисполненные благодарности. Хо-ро-ш-шо. И нет больше мыслей. Никаких. Ни хороших, ни дурных. Все к огонькам улетели. Быть может, Бог эти мысли сейчас читает. Вот, если бы темнота дома была такая же, как эта, – со светящимися по всему потолку дырочками, Купринька тогда не так скучал в ней, любил бы ее, ждал ее наступления с радостью. И как знать, быть может, чуть меньше тянулся бы к свету. Купринька шагнул из Задверья в траву, чтобы лучше видеть божий дуршлаг. А тот, оказывается, во все стороны простерся: от верхушек деревьев с одной стороны и края поля – с другой. Весь-весь в огоньках. Лег Купринька на землю, «скр-скр-скр» стало еще ближе, еще громче, травы склонились к лицу. Благодать. Закинул руки за голову Купринька, ногу на ногу. Лежит. Наслаждается. Мысли Богу посылает. Огоньками любуется. Бабушка Зоя подскочила на кровати с шумным выдохом, словно от кошмарного сна, которого она не помнила.
В доме темно. Мерно тикают часы. Отчего-то нервно. Неужто и вправду кошмар приснился? Но отчего же тогда его не припомнить?
Вслушалась бабушка Зоя: Купринька не хоробродит, умаялся, видать, тоже спит. Надобно перевернуться на другой бок, подушку тоже другой стороной переложить – это чтобы сон дурной ушел, не повторился-не продолжился. Легла баба Зоя лицом к комнате (обычно к стене отворачивается – так покойнее или на спине спит – так привычнее). Легла, а глаз сомкнуть не может, будто бы не слушаются. Какая-то подозрительно непривычная темнота вокруг,
