Свистопляска - Игорь Фомин
Целых одиннадцать лет держались юзеевские отшельники. Каждый Новый Год собирались у Николая в избе, ставили ёлку. Они жили, трудились…и умирали. Первой ушла Федотовна, потом – Гавриловна, после смерть забрала Семёна. На новый 2003 год за столом собрались двое: Николай и Ильинична.
– Ох, Николаша, недолго мне осталось. Вчера всю ночь сердцем маялась. Ноги еще болели. Вот так слягу – кому я нужна? На что тебе такая обуза? И совестно мне бревном лежать, пока ты там пластаешься в огороде. И, прости старую дуру, из-под меня убирать кому-то надо. Не тебе же. Как подумаю, со стыда сгораю. Бога молю, чтобы взял поскорее. Легла бы спать, да померла.
– Брось, бабка. Поживём ещё…
– Послушай меня, старуху. Ты бы съездил в город, поговорил с людьми. Пусть в больницу заберут. Там уж и помру.
Николай поехал в больницу. Зав. отделением развёл руками:
– Ну, «сердце болит» – ещё не диагноз. У кого оно сейчас не болит? Стрессы, перегрузки. Включишь телевизор – сразу за валидол. Сплошной криминал. Да и мест у меня нет. Вся кардиология забита. Сколько ей? 81? Ууу, пожила бабка. Нам бы до этих годков дотянуть. Потом, ты ведь сам говоришь – ходит она, по дому прибирается. Таблетки могу выписать. Ну, и покой нужен. Поменьше нагрузок. Так и скажи: хватит бабка корячиться, лежи, отдыхай.
Николай вздохнул:
– Разве послушает. Я вот слышал, в городе дома для стариков специальные есть?
– А, ну это не ко мне. Иди в мэрию.
Чиновник из управления соцзащиты тоже развёл руками:
– Всё переполнено. Думаешь, ты один такой умный? На днях у меня молодожёны сидели. Прописались у родной бабки. Мол, ипотека им не по карману. Сейчас голову ломают, куда её сплавить? Поняли, что здесь не «светит», стали угрожать. В «Комсомолку» напишем, то, сё. Сидите, дескать, штаны протираете. А мы в 2002 году, ко Дню Пожилых одних подарков на 3 млн. рублей роздали. Это как? Почему об этом никто не пишет?
– Так что с моей бабкой-то делать? Сляжет она – уход ведь нужен.
– А ты предлагаешь мне за ней «утки» таскать?
Пока Николай искал правду, Ильинична померла. Отошла во сне, как и хотела.
Остался Николай один на всю Юзеевку. Стало совсем тоскливо. Особенно летними вечерами, когда солнышко уже садиться. Выйдет он на улицу, пройдётся по деревне. Вот здесь Петро жил, тут – Семён, там – Витька Желудков. Под той яблоней свадьбу справляли. Женился друг на Таньке, у которой заночевал тогда, во хмелю. Утром он проснулся, увидал чужие стены, а на столе записка. Мол, выпейте чаю, положите ключ под коврик и отчаливайте. Потом Витька всё в город ездил с букетами, извинялся.
От душевной тоски Николай по привычке забывался работой. Но вот колет дрова, и будто окликнут его. Бросит топор, присмотрится, прислушается. Никого. Выйдет за калитку, глянет на улицу. Пусто. Крикнет вдаль:
– Звал что ли кто?
Тишина.
От одиночества немного спасал пёс Тимоха. Подобрал он его однажды по зиме, у леспромхоза. Щеночек замерзал в снегу. Принёс в дом, отогрел. С тех пор началась дружба человека и собаки. Тимоха был обычной дворнягой, любил «гульнуть», но в хозяине души не чаял.
Часто Николай ходил на кладбище. Разговаривал с матерью, Кондратом Трифоновым, дедом Семёном, старухами. Долго беседовал с Лидой:
– По стряпне твоей соскучился. На базар в субботу ездил, купил тамошних пельменей. Ни рыба, ни мясо, только деньги перевёл. Ну, думаю, не выбрасывать же. Ем их и тебя вспоминаю. Ты всё по выходным лепила. Да разве сравнишь с этими, магазинными? Вот так-то… Душа у меня болит, Лидок. Вспомню тебя и реву как баба. Будто трактором по нутру проехались. Ещё хотел тебе сказать. Вчера полез за «Приусадебным хозяйством». А из подшивки вдруг наша карточка вылетает. Мать честная! 72-ой год. Молодые оба. Помнишь, в санатории отдыхали, под Краснодаром? И тут на меня нахлынуло. Выскочил из дома, и бегу куда-то в поле. Слёзы льют, горло дерёт. Чувствую – задыхаюсь. Устал я без тебя.
Так прошёл год…
В мае 2004-го взялся Николай править забор. Дело шло к вечеру, жара маленько спала. Хлебнул он кваску и айда работать. Застучал молотком. Вдруг за спиной раздался голос:
– Здорово, отец! Чё, получается?
Николай обернулся. Перед ним стоял незнакомый парень. Лысый, небритый, в олимпийке на голое тело. Лет двадцать пять.
– Да не жалуюсь. А ты откуда будешь?
– Отдыхать, приехал. Лето сам видишь какое. Чё в городе париться? Тут у вас места охеренные. Дома пустые стоят. Я вон ту избу под бунгало устроил. Заходи.
Лысый показал на дом Ильиничны.
– Один что ли?
– Да как один…Девка есть и кореш ещё. Мы эту бабу вдвоём трахаем. Жрать она нам готовит, стирает. Слышь, отец, а чё у вас металл ржавеет?
– Где? – не понял Николай.
– Вон, который с автоматом.
Лысый кивнул на памятник солдатам Юзеевки, погибшим в великую отечественную.
– Какой же это металл? Это память…
– Мля, ты посмотри, сколько в нём весу. Народ уже с кладбищ железо таскает, могилы выставляет, а здесь – целая туша не при делах. Айда, в «пункт» свезём. Бабло поделим.
– Знаешь, что…как там тебя? Мы в войну почти всех мужиков потеряли. А этот памятник сами ставили. Всё село собирало. Старухи свои копеечные пенсии отдавали. У тебя дед тоже небось воевал?
– Отец, ладно, загоняться. Кому он сейчас нужен? Если мы не скоммуниздим, другие сопрут. Чё ломаешься-то?
– Пошёл ты! Совсем уже оскотинились. Только тронь, попробуй.
– О-па-ньки! Ты за базаром-то следи! Рамсы шо ль попутал? Щас закопаем тебя здесь.
Николай взмахнул молотком.
– Давай, подходи…
Лысый напрягся и отпрянул назад:
– Ладно. Живи пока…
Николай собрал инструменты и запер калитку.
Лысый, по кличке «Череп», несмотря на свой гонор, оказался трусоватым и подлым пьянчугой. Получив отпор, стал гадить по-мелкому. Когда Николай уехал на базар, он вместе с корешем Филом полез бомбить его огород. Хотели разжиться клубникой. Прежде заглянули во двор – собака дремала, прикованная цепью. Дружки обошли дом сзади, и ринулись на грядки. Вдруг навстречу выскочил пёс. Это потом они сообразили, что тот просто лежал на цепи. А тогда еле унесли ноги.
С тех пор не ломились. Зато материли соседа на всю деревню. Их баба, Надюха, голая и пьяная расхаживала по улице, перед окнами Николая. А под вечер подгоняли к окнам тачку и глушили музоном, или же «окучивали» Надюху, оравшую благим матом.
– Епать-копать! – неистовал Череп.
Альберт выскочил от шефа весь взмокший. Тряслись руки. Такого матюгальника от этого «либерала» он ещё не слышал. Хотелось вскочить со стула и забить его кроссовками. Или уничтожить «прямым» в челюсть. В мыслях Альберт прокручивал сцены расправы, и понемногу отходил от разноса. Обидно, что крики слышала офис-менеджер Марина.
