Аттестат зрелости - Илана Петровна Городисская
Он начал поиск с письменного стола, так приковавшего к себе его взгляд. Сперва пересмотрел наваленные на него бумаги, книги и тетради, кропотливо перекладывая их с места на место, чтоб не спутать. Потом перерыл все ящики, доставая их содержимое и возвращая назад. Некоторые вещи спадали со стола на пол, прямо под ноги Шахару, и он наступал на них, невольно вспоминая, как точно так же наступал на них в том проклятом ноябре. Но, на этот раз, он сгибался и поднимал их с холодного пола, заодно просматривая один за другим. Ничего! Правда, в этом месте фотографии никогда не хранились – там скапливались текущие задания, записи, материалы. Их обычно собиралась целая гора, за которой Шахар проводил дни и вечера, пока экзамены не были пройдены, и пространство расчищалось, чтобы вскоре уступить место новой горе макулатуры. Эта круговерть не имела конца. Только одна крупная вещь выделялась – курс по подготовке к вступительным экзаменам в университет. Но Шахар его сразу же отложил. Он знал слишком хорошо содержимое этой книги, чтоб ее перетряхивать.
Со стола он перешел к книжным полкам. Там не царил такой же деловой беспорядок, как на столе: крупные папки стояли рядом одна с другой, и каждая была надписана, словно в конторе. Впрочем, это было близко к истине: половина квартиры была отведена рабочим архивам отца, которые Шахар периодически просматривал. Пытаясь привить себе профессиональные навыки, он сортировал свои школьные письменные работы, – все до единой, начиная с седьмого класса, – и использованные материалы для них наподобие отцовских. Поэтому у него не отняло много времени пролистнуть все папки и понять, что в них тоже не пахло фотографией Галь. Зато он нашел другое, не менее памятное: свое эссе. О, именно сейчас эта глупая затея, возникшая ради целей далекого будущего, эта постыдная неудача, постигшая его в самый каверзный момент отношений с подругой, эта недобрая насмешка над его неугомонным честолюбием должна была попасться ему на глаза! Обведенная красной ручкой цифра "восемьдесят два" так и сияла в темноте. Шахар Села смотрел на нее чуть не плача. Почему он не уничтожил это эссе? Зачем сохранил его? Затем ли, чтоб, вспоминая свои же слова о расплате за грех, терзаться мыслью, что он был наказан за него еще раньше, чем совершил его?
"Это был великий грех, но и великое спасение", – ответил он вчера Одеду, имея в виду тот проклятый модельный контракт Галь Лахав, то, как она поставила себя в полную зависимость от его выбора, ее глубинное желание чтобы он разделил ее участь. Великое спасение… От себя, от нее, от разных серьезных испытаний, которые послала им жизнь. И, тем не менее, он, все-таки разделил участь Галь, одновременно с ней. Тогда, ему было больше не от чего спасаться. Это же словно и было написано красным на последней странице злосчастной работы. Когда Шахар это осознал, его охватила глубокая подавленность. Ради чего же он тогда предал свою первую любовь? У него, человека логики, все должно было иметь причину. Одна, самая главная, только что отпала сама собой. Должна же была быть другая!
Чтобы ответить себе на этот вопрос, Шахар принялся искать фотографию Галь еще яростней. В трансе, в панике, он рылся даже в тех местах, куда никак не мог спрятать снимки: в архивах отца, среди своей одежды, в кухонных и ванных шкафчиках, снова и снова призывая свою память. Но, вместо ответа на вопрос, где фотография, в ней всплыло изображение красавицы. Она возлежала на песке у моря, у самой линии воды, в голубом бикини, и любовалась закатом, как любуются видом возлюбленного, который уходит затем, чтобы вскоре вернуться. Да и поза ее была позой томной возлюбленной. Именно так она всегда смотрела на него, а он… а он предал ее ожидающий, томный взгляд. Теперь он должен был опять его увидеть, чтоб понять почему.
Почему, почему, почему??? Не слишком ли много опасных вопросов отгощало его душу? Кажется, Дана ему говорила в день выдачи треклятого эссе, что он неестественно опережал своих сверстников, что взял на себя тяжелый для подростковых плеч груз. Увы, учительница оказалась полностью права, и этой ночью он физически ощущал ее правоту. Вместо того, чтоб спокойно спать, как другие его товарищи, он, в помутнении рассудка, искал то, что ему сейчас, в целом, и не было нужно. Так же, как ему ни к чему было писать эссе. Так же, как и слишком много вкладывать в роман с подругой ранней юности. Но для этого, противоречил себе парень, ему самому следовало быть другим. В него природой и семьей были вложены те качества, тот Бог, которые и отравили ему жизнь.
Но вскоре последние попытки рассуждать растворились в гудящей, словно пчелинный рой, голове Шахара, и он предался поиску чисто автоматически. Как заводная игрушка, он бросался к шкафам, тумбам, ящикам, деловито доставал оттуда вещи, копался в них, в отчаянье возвращал назад, при этом стараясь не поднимать шума. Одинокая, развороченная постель остывала перед парнем, но он специально не обращал на нее внимания. Все равно, ему сегодня не сомкнуть глаз, – настолько его смутили пятна призрачного света на столе, полу, стенах, околдовал мороз, царящий в полуночном доме и в его сердце. Оттого все его логичное существо вело себя нелогично, а те черты характера, которые Шахар ни за что не назвал бы своими, беспричинно проявлялись в нем. Иногда ему казалось, что это не он, а, видимо, его двойник переворачивал квартиру ради куска фотобумаги, когда-то имевшем для него огромное значение. А, тем временем, небо слабо засерело, замысловатые тени поблекели. В доме, обысканном в бесчетный раз, не оказалось ничего от прежней Галь.
Только сейчас Шахар Села почувствовал, как он устал. И, как ни странно, вместе с усталостью его осенила долгожданная догадка. Ведь у них же еще есть подсобная на первом этаже дома! Он вполне мог отнести все фотографии туда, обречь их на сырость и темноту, чтобы когда-нибудь достать, как один из хранившихся там материалов не
