День - Майкл Каннингем
Пока Марта обдумывает контратаку, Чесс продолжает наступать.
– Лили поверхностна – вот в чем, по-моему, ее главная беда. И слишком внушаема. Ни за что не пропустит званый вечер, на который и идти-то не хочет. Вообще не хочет того, чего якобы хочет. Ждет и любви, и богатства в лице единственного мужчины. И упускает шанс выйти за Селдена.
Марта, тем временем пришедшая в себя, говорит:
– В ее среде людей “убогих” не уважают, мягко говоря. И Лили уважать не будут, выйди она за Селдена. Это, по-вашему, называется выбор?
– Муж бы ее уважал.
– Да, но Лили бы не уважала сама себя. Ну разве может она выбрать такое?
Ладно, Марта, на этот раз твоя взяла. Лили Барт – жертва капитализма. А профессор проповедует сентиментальные пошлости.
Но кое-чего ты не знаешь, Марта: вне аудитории профессор – мать в затруднительном положении, как видно, несколько поторопившаяся c выбором спермодонора. Все ее добро – электронная сигарета, три экземпляра “Баю-баюшки, Луны” Маргарет Уайз Браун да гардероб, состоящий из одежды со всевозможными пятнами, которую Чесс, однако, продолжает носить в свободное от работы время.
– Вивиан Горник прочитали? – спрашивает Чесс студентов.
Последующее молчание означает, что если кто и прочитал, то сознаваться в этом в присутствии не прочитавших не намерен. Репутация достойного члена студенческой банды – не сознающегося в выполнении домашнего задания, не выполненного другими, – им важнее оценок Чесс.
А почему, собственно, должно быть иначе? Разве Чесс или Лили Барт могут предложить им секс, наркотические вещества, доступ в ночные клубы в центре или вечную дружбу? Со временем Чесс стала терпимей. Кажется, порядком растратив педагогическую строгость и запас неодобрения. И вроде бы неплохо без этого обходится.
– Ладно, к Горник мы еще вернемся, – говорит она. – Давайте так скажем. В конце концов Лили приходится сдаться, и тогда ею овладевает холодная, безжизненная отрешенность. Вглядевшись в собственное будущее, она испытывает отвращение. Выясняется вдруг, что сентиментальная любовь осталась в прошлом.
В ответ опять молчаливая возня. До конца занятия меньше двадцати минут. И студенты начинают уже собирать вещички.
– Стефано, что скажешь? – спрашивает Чесс.
Обычно она не обращается к тем, кто сам не вызвался отвечать. Но сейчас и рассержена, и растеряна, да и надо чем-то занять оставшиеся двадцать минут.
Стефано, тайком проверявший свой телефон – правда, что ли, думал, Чесс не заметит? – говорит:
– Скажу, что у белых людей крыша съехала.
Раздается одобрительный смех. Да, тут не поспоришь.
– Это несомненно, – говорит Чесс. – На этой неделе, однако, у нас роман о белых, никуда не денешься.
– Надеюсь, скоро мы его пройдем, – говорит Аланна, предпочитающая обычно критически молчать, а не высказываться.
– Скоро, скоро. Вы заглядывайте иногда в программу.
Опять промашка. Совестить студентов – плохая тактика.
– И все же полезно изучать литературную традицию белых, – вступает Марта. – Пусть в основном это и чушь собачья.
Будь Чесс и Марта на равных – в какой-нибудь параллельной реальности, – непременно стали бы подругами, веселыми спорщицами. За бокальчиком чего-нибудь бесконечно препирались бы, обсуждая литературу и политику с воодушевлением отдающих друг другу должное соперниц, выступающих при этом за одну сборную.
– И расизм, и сексизм в “Доме веселья” мы, конечно, видим, – говорит Чесс, – но и крах института брака тоже, в какой-то мере.
Все-таки ей удалось привлечь внимание, пусть это, скорее всего, лишь кратковременный всплеск. Крахом чего бы то ни было – особенно явлений, которых и не должно существовать, – ее студенты, как правило, интересуются.
– Уортон еще не знает об этом, – продолжает Чесс, – но по другую сторону Атлантики Джойс уже пишет “Улисса”. И на его фоне она, конечно, будет выглядеть бледно.
– То есть, по-вашему, Уортон бледно выглядит? – спрашивает Аланна.
И снова Чесс промахнулась. Да, если поставить вдруг Эдит Уортон рядом с Джойсом, его презрительным снобизмом и ледяной душой, то и богатство ее, и предрассудки, и прочие прегрешения покажутся простительными. Мать представляется вам наивной дурочкой, лишь пока в замке входной двери не заскрежещет отцовский ключ.
– Нет, – говорит Чесс. – Мы ведь с вами и сейчас ее читаем. Но грядут модернисты, вот что я хочу сказать. Которые не только переосмыслят повествование и перестанут выстраивать сюжет вокруг супружества, но и заговорят о женских свободах в рамках брака. Возьмите, скажем, “Миссис Дэллоуэй”.
– Не уверена, что существует свобода в рамках чего бы то ни было, – замечает Марта.
– Все модернисты были белые богачи, я правильно понял? – вставляет Стефано.
– Правильно, – отвечает Чесс. – Увы и ах.
Положить бы голову на стол. И сказать: пощадите. Сказать: раньше я думала, что если ты лесбиянка и пишешь о собственном детстве в Южной Дакоте, отравленном мужской грубостью, то с тебя уже хватит. Сказать: я не знала, что зрелость, или кажущееся зрелостью, – это так серьезно.
В кармане ее джинсов гудит телефон. Гарт со своими извинениями. Только у него есть этот номер.
До конца занятия одиннадцать минут. Лучше уж спорить со студентами, молча признается Чесс самой себе, чем в который уже раз выслушивать, почему Гарт так поздно нарисовался. Со студентами она хоть распрощается в конце семестра. К тому же Марте есть что сказать насчет краха брачного нарратива. Само собой. Еще надо сделать студентам выговор за непрочитанную Горник, посетовать (слегка) на недостаток у них любопытства вообще и (это будет гораздо эффективнее) намекнуть на вероятность опроса на тему взглядов писательницы в начале следующего занятия.
Но сначала нужно завершить дебаты с Мартой. Чесс могла бы ей сказать (но не скажет): Ты еще поразишься однажды, обнаружив, как трудно искоренить этот самый нарратив. И не представляешь пока, насколько он живучий, зараза.
К упаковке вещей Робби еще не приступал, но начал разбирать всякие мелочи, прижившиеся на полке за книгами или на дне лишь изредка выдвигаемых ящиков. Робби бывалый кочевник и знает, что пока процедура переезда не запущена всерьез, пока диван, кровать и столы не затащены в грузовик, кажется, что любая квартира, даже самая крохотная, целиком состоит из бесчисленных и в основном незначительных предметов, которые большую часть своего нескончаемого безжизненного бытия просто перемещаются туда-сюда. Они приобретались обоснованно, но с некоторых пор существуют сугубо для транспортировки. Их берут в руки и рассматривают, только готовясь перевозить в новое место.
Среди этих вещей есть немудреные (хоть и они несколько озадачивают): три коробки скрепок, чистых блокнотов штук шесть и достаточно гвоздей и шурупов, чтобы выстроить дом. Столько блокнотов и скрепок тебе ни к чему, но они небесполезны и пакуются без эмоций – чувства утраты, например, или сожаления. По крайней мере скрепки у
