Лица - Тове Дитлевсен
— Вырываю ногти, — ликующе ответила та. — Раз уж ты отказываешься нести свою долю страданий мира, это придется делать ему.
— Я готова, — отчаянно зарыдала она. — Я готова на все твои условия, только отпусти его.
— Оставайся равнодушной, — угрожающе велела Гитте. — В мире миллиарды детей, и две трети из них страдают. Прежде чем чувствовать что-либо к другим, сначала научись безразлично относиться к собственным детям.
— Да, — согласилась она, ощущая, как опустошилось ее сознание. — Отлично понимаю, что ты имеешь в виду.
Плач Сёрена удалялся, и ее отчаяние начало притупляться, жутко, дико, словно онемели все чувства.
— Я начала понимать, что ты имеешь в виду, — повторила она и неожиданно вспомнила, какое облегчение испытала, когда любовь к Герту исчезла и ей на смену пришло понятное благотворное равнодушие. Эхо давней печали скребком прошлось по сердцу, и во рту появился отвратительный слащавый привкус. Она осознала, что воспоминания о детстве Сёрена исчезли. Ей представилось лицо младенца, но точно так же это могло быть лицо любого ребенка, однажды увиденного в коляске на улице. Может, это доселе незнакомая ей форма любви? Она вспомнила одно стихотворение Фрёдинга:
Я себе любви купил за деньги,
Мне другой вовек не получить.
Но звените, трепетные струны,
О любви звените всё равно.
Ее глаза наполнились слезами. Все голоса исчезли, как и женщина, вязавшая возле ее постели. По телу сладким ядом разлилось приятное чувство усталости. Свет в комнате стал мутным, как вода в давно не чищенном аквариуме. Казалось, она находится здесь уже много лет и превратилась в старуху. При мысли, что самых пожилых пациентов здесь принято убивать, страх вернулся, словно закадычный друг, которому безразлично, отвечают ли ему взаимностью. Нужно выбраться отсюда — от этого зависит ее жизнь. Нужно, как и советовала та женщина, потакать им во всем. Но она не потакала Гитте. На мгновение ее пронзило чудовищное, вероломное осознание: так вот что случилось — она предала Сёрена. Воспоминания о его детстве болезненно накрыли ее; она знала, что сошла с ума, когда его плач гас в ушах отдаленным шумом, какой издавали на улице трамваи. Они со скрипом и скрежетом катились по ее голове: лица пассажиров опустели, словно дома, в которых уже давно не живут. Это были бедняки, променявшие свое время на деньги. Они получили определенную сумму за каждый час, и покупатели добавили это время к собственному — так богачи запасают провизию на случай мировой войны. По вечерам пассажиры трамваев участвовали в одобренных правительством развлечениях и испытывали вину, если не получали истинного удовольствия. Их смерть была скромной и уединенной, и они торопились влезть в нее, как в случайно подвернувшийся костюм, который, если им везло, приходился в пору. Ей же надо было брать их участи на себя, словно давно забытую привычку, которую после небольших усилий удавалось вернуть. Ведь теперь у нее не осталось ни дома, ни денег, ни влиятельных друзей — лишь разум, которого они изо всех сил старались ее лишить. Она вспомнила свой сон и голос доктора Йёргенсена: «Действительность существует только в вашей голове».
Тихий и стройный, как мысль, он пробрался в палату и сел у ее кровати. Выражение его карих глаз было хитрым, ненадежным — раньше она этого не замечала. Ее мать вечно твердила, что кареглазые люди коварны. Одна из тех ложных истин, от которой никак не удавалось отделаться.
— Когда вы немного успокоитесь, вас выпишут из этого отделения. Мы перевели вас сюда лишь затем, чтобы вы не мешали другим пациентам.
Она, не отвечая, разглядывала его руки, которые лежали на коленях точно два неживых предмета, ненадолго отложенные в сторону.
— У вас галлюцинации. Знаете, что это такое?
— Да, — ответила она настороженно. — Когда видишь и слышишь то, чего на самом деле не существует. Но это не про меня. Я не слышу никаких других голосов, кроме вашего.
— Ложь, — произнесла Гитте из трубы. — Он понимает, что ты лжешь. И не решится тебя отпустить, иначе ты заявишь на него в полицию. Ему заплатили пятьдесят тысяч, чтобы либо держать тебя здесь до конца жизни, либо уничтожить.
Женщина сказала, что он не может слышать голоса. Она тоже старалась не подавать виду, что слышит хоть что-то. Неожиданно его лицо увеличилось, и она заметила, что у него из ноздрей торчат пучки смоляных волос.
— Вы безобразно выглядите, — вырвалось у нее.
— Да, возможно, вы и правы, — кротко согласился он.
— Ночью приходил Могенс со своим магнитофоном, — добавила она, потому что не была уверена, что доктор в курсе. — Принес запись, которую сделал у Ханне под кроватью.
— Вы ошибаетесь, — заторопился он. — Это закрытое отделение, и сюда можно попасть только в приемные часы. Вы больны, фру Мундус, и я хочу вам помочь.
— Это единственное, в чем вам точно не удастся меня убедить.
Она смотрела в его глаза — испещренные цветными пятнышками, как у ее отца, испортившего их пламенем печи, куда тот всю жизнь бросал уголь.
— Я всегда презирал пациентов, не способных смотреть правде в глаза.
Слова вылетали, но губы не шевелились. Адамово яблоко тоже не шевелилось — должно быть, он долго упражнялся в этом искусстве. Гитте тоже его освоила — Лизе заметила это еще дома, в свой последний день.
— Я смогу вам помочь, только если вы расскажете, о чем говорят голоса, — произнес он оскорбленно. — Проявите же немного участия.
В точности то же самое, что толковала Гитте.
— Расскажи, расскажи ему, о чем мы говорим, — издевалась Гитте из репродуктора в подушке. — Только к стене отвернись. Из-за твоего запаха ему дышать нечем.
В испуге она отвернулась от него и залилась слезами.
— Оставьте меня в покое, — завыла она. — Я никогда не желала ничего другого. Меня не интересует мир вокруг. Я хочу писать и читать, хочу быть самой собой. Если вы отпустите меня, я никому ничего не скажу. Сниму себе комнату. Снова пойду работать в офис. Отправлю Сёрена на внеклассные занятия. Я лишь хочу, чтобы вы все позабыли обо мне. Хотя Хемингуэй и покончил с собой, всё же он был прав.
— Вы вернетесь домой, как только выздоровеете. Детям и мужу вас очень не хватает. Это самоубийство очень потрясло Герта: ничего другого он так не желает, как вашего возвращения. У вас столько всего, ради чего жить, но я смогу вам помочь, только если вы расскажете, что было на той записи, которую Моргенс привез ночью.
— Вы всё отлично знаете, — ответила она. — Зачем мне рассказывать о том,
