Лица - Тове Дитлевсен
Она замолчала: блестящий пестрый калейдоскоп закружился у нее перед правым глазом. Он вращался всё быстрее и быстрее, и лицо доктора вращалось вместе с ним, будто он потерял над ним контроль.
— Фрекен Пульсен, — закричал он голосом, который эхом пронесся сквозь ее жизнь, — скорей сюда и захватите ложку: у нее судороги.
Чувственное наслаждение охватило ее, и всё вокруг растворилось. Тело изогнулось дугой, и она потеряла сознание.
10
Время взмахнуло своими ужасными крыльями и унеслось вместе с действительностью, которая ей уже не принадлежала. Все невзгоды покинули ее, и она подняла взгляд к голубому небу, усыпанному воспоминаниями. Ее руку крепко сжимал Герт: от его губ, прижатых к ее шее, исходил сильный сладостный запах детства и пережитых страхов. Солнце сияло на ее обращенном вверх лице, как будто исходило прямо из нее, вырвавшись из времени года.
— Я люблю тебя, — сказал она и, запрокинув голову, повернулась к его хрупкому лицу с аккуратным и печальным ртом.
— Любовь превращает нас в эгоистов, — ответил он. — Все остальные люди становятся безразличны.
— Мне их жаль, — ответила она и пробежалась пальцами по его ровным светлым волосам. — Мне очень жаль всех женщин, не повстречавших тебя.
Неожиданно его взгляд оторвался от нее, она последовала за ним и увидела Ханне: та сидела в траве, притянув к себе колени, и ее взрослое скрытное лицо почти полностью скрывалось за медовыми волосами. В ее образе таилось какое-то одиночество, которое напоминало ребенка, нарушившего правила игры и оставленного друзьями без танцев и песен. Герт произнес сдержанным и вдумчивым голосом, не отрывая глаз от этого неподвижного образа:
О, эти дети буржуа,
Их сдержанны сердца.
Растет укромно резеда
Крепка в саду отца.
— Софус Клауссен, — произнесла она с улыбкой, прохлада из спальни ее детства пронизывала тело, и она непроизвольно потянулась за одеялом, чтобы укутаться поплотнее. Лицо Герта снова увеличилось, нижняя губа отвисла и обнажила целый ряд серых матовых чужих зубов. В ужасе она заторопилась выпустить его руку, но он еще сильнее ухватился за нее, грязный свет раздражал белки глаз, словно их царапали лапки насекомого.
— У вас были судороги, — произнес он. — Вам нужно принять две таблетки.
Он выпустил ее руку, и она заметила на табурете склянку с пилюлями. Она заметила и глубокую ванну: из крана, который напоминал перекошенный рот, мерно капала вода. Ее мысли искали опоры, как водоросли, что колышутся в стоячем пруду.
— Герт, мы ведь были так счастливы, — сказала она.
— Меня зовут Петерсен, — терпеливо ответил он, — и, будьте так добры, примите лекарство, иначе у вас снова начнутся судороги. Вам не хватает барбитуровой кислоты.
— Я могу принять их без воды, — уверила она. — Проглочу прямо так.
Ей были знакомы эти таблетки: в точности такие же она получала от Гитте.
Приподнявшись в постели, она без малейших затруднений проглотила маленькие белые таблетки. Ремень расстегнули, но он по-прежнему оставался прикрепленным к койке.
— Вот и отлично, — довольно произнес Герт. — Вы стали вести себя разумно.
Его лицо неожиданно заволокло туманом, как будто кто-то забыл перемотать фотопленку и два кадра наложились.
— У тебя два лица, — удивилась она. — Это запрещено. За раз можно надевать только одно.
Он погладил ее по руке, не произнеся ни слова, и вышел в закрытую дверь, как бывает во сне. Она прикрыла глаза: за веками висела картина закатного солнца — такая же безвкусная, как вечные виды улицы Троммельсаль[5].
— Уже тогда, — раздался голос Гитте из репродуктора в подушке, — он понимал, что любовь между двумя людьми эгоистична. Он хотел освободиться от нее. Теперь дома мы любим друг друга, как бывало в народной школе. У нас хватает денег на ЛСД и на то, чтобы осчастливить весь мир. Когда тебя выпишут, станешь работать у нас горничной и жить в комнате для прислуги. Тебе тоже будут давать ЛСД, и Герт будет спать с тобой, как и со всеми нами. Сексуальные потребности следует удовлетворять точно так же, как и голод. Они одинаково важны.
— А как же романтика? — поинтересовалась она уныло.
— Ее придумали трубадуры, в наши дни она устарела.
Дверь открылась, и вернулась женщина с вязанием: ее круглое лицо выглядело рассыпающимся, сложенным неряшливо и рассеянно, как платье на самом дне шкафа у человека, у которого слишком много одежды.
— Вижу, приходил главный врач, — сказала она. — Будьте с ним поосторожней, ведь это он решает, когда вас выписать. Вы же ничего ему не рассказали?
— Нет, ничего особенного. Только о магнитофоне, потому что не уверена, что он знает о происходящем.
— Ну и зря. Не стоит рассказывать им о магнитофонах, репродукторах, трубах, батареях и всем прочем. Нужно лишь настаивать, что вы знаете, где находитесь, какой сейчас месяц и какой король сидит на троне.
Она принялась проворно вязать. Сердце Лизе переполняла благодарность.
— Когда вы здесь, все голоса стихают. Вам не кажется это странным? — произнесла она.
— Нет, — ответила женщина, ни капли не удивившись. — Все мои голоса в комнате для просмотра телевизора, и я туда больше не захожу.
Она говорила о голосах будто о непослушных детях, которых наконец-то удалось спрятать там, где они не будут никому докучать.
— Как вас зовут? — поинтересовалась Лизе.
— Фру Кристенсен, и я была социальной работницей, пока не попала сюда. Я привыкла давать людям советы.
— А меня зовут Лизе Мундус, — произнесла она, и на лице собеседницы не мелькнуло ни тени узнавания, чего Лизе так опасалась.
— Как голоса попадают сюда? — спросила она. — Этому должно быть какое-то простое объяснение.
— Ох, да, — фру Кристенсен рассмеялась так сердечно, что обронила одну петлю. — Объяснение такое же, как для телефона, радио и телевизора, но обычному человеку этого не понять, даже если какой-нибудь техник попробует ему всё объяснить. Ничуть не страннее, чем любые другие вещи.
— А что вам говорят ваши голоса? — спросила Лизе. Ей казалось, что она ведет себя как старая родственница, на которую всегда можно положиться, когда дело доходит до бестактности.
Фру Кристенсен бросила на нее оскорбленный взгляд.
— Об этом не принято спрашивать, — ответила она с укором, — вам бы нужно это знать. Хотите воды?
— Да, пожалуйста, — виновато произнесла Лизе, — но как мне достать что-нибудь поесть? Я не решаюсь попробовать хоть что-нибудь из того, что мне подают.
— Муж приносит мне еду каждый день. Как только подвернется случай, я с вами поделюсь.
Утолив жажду, Лизе произнесла с сожалением:
— Не злитесь на меня из-за этого вопроса. Вы единственная,
