В мечтах о швейной машинке - Бьянка Питцорно
Стоит ли говорить, что счёта в магазине тканей он не открыл и ни разу не позволил жене воспользоваться услугами ателье: «Той горы кружев и лент, что купил отец, тебе на всю жизнь хватит. Как, впрочем, и перчаток, обуви, простыней и прочего белья».
После рождения второй дочери, когда помощи единственной служанки молодой матери перестало хватать, адвокат Бонифачо решил взять приживалкой синьорину Джемму, свою двоюродную племянницу, бедную сироту, к которой до того времени не проявлял никакого интереса. Проведя все детство в монашеском пансионе, где в обмен на еду и жилье выполняла множество каторжной работы, она была очень рада наконец-то воссоединиться с семьёй. Нежная с обеими девчушками, которые звали её тётей, и с детства привычная к спартанскому образу жизни, синьорина Джемма не только легко приняла условия, навязанные ей дядей, но и, в отличие от синьоры Терезы, с которой прекрасно ладила и которую называла сестрой, закатав рукава и оглядевшись по сторонам, всеми возможными способами постаралась их облегчить. Со временем она увеличила число кур в апельсиновом саду, выбрав из них лучших несушек, и выяснила, кому можно сбывать яйца, которые тайком собирала и каждые два дня носила на рынок: семье хватало и тех, что привозил крестьянин-арендатор на своей телеге вместе с овощами и фруктами. Ей удалось также найти способ продать из-под полы несколько бутылок масла и вина того же происхождения. Поскольку это не нарушало утверждённых им принципов, адвокат не возражал, делая вид, что не замечает этих мелких сделок, объем которых месяц от месяца и год от года только увеличивался, принося обеим женщинам стабильный и бесконтрольный доход.
Что касается одежды, приданое синьоры Терезы действительно стало для неё практически неисчерпаемой золотой жилой. Обе её дочери щеголяли в таких же крохотных платьицах и белых кружевных накидках, как и девочки из других знатных семейств города, – не считая, разумеется, того, что сделаны они были из материнских халатов и лифчиков, которые синьорина Джемма так искусно распорола и перешила, что никто ничего не заметил. Платья самой синьоры, выйдя из моды, переделывались всё теми же умелыми руками. Некоторые из них ушивались до детских размеров, и, поскольку ткани были великолепны, а отделка, пуговицы и ленты переносились с одного платья на другое, никто их не узнавал. Синьорина Джемма, обладавшая хорошим вкусом и изобретательностью, была к тому же прекрасной модисткой. Она разбирала старые шляпки, при помощи раскалённого утюга меняла их форму, украшала новыми шёлковыми лентами, цветами, восковыми фруктами, вощёными птичьими крыльями и перьями. Та же судьба ждала и зонтики: их края обшивались споротыми с платьев кружевами, лентами и искусственными цветами, которые легко было сделать из шёлковой отделки, согнув лепестки маленьким утюжком, нагретым на углях, и отполировав листья расплавленным воском. Адвокат Бонифачо прекрасно знал об этих уловках и злорадно потирал руки при мысли об экономии и потрясающем впечатлении, которое его дамы по-прежнему производили на горожан, не потратив ни единого чентезимо из его капиталов.
Со временем и сама синьора Тереза выучилась шить, хотя и не достигла таких высот, как её приживалка-кузина, ставшая наставницей и обеих синьорин, когда те немного подросли.
Будь в доме швейная машинка, работа у них шла бы куда лучше, проще и быстрее. Но даже самая маленькая машинка была слишком громоздка, чтобы спрятать её в шкафу, и слишком дорога, чтобы оправдать её приобретение в глазах адвоката, к тому же доходов от яиц и масла не хватило бы на единовременный платёж, о покупке же в рассрочку и говорить не стоило.
Синьорины тем временем подрастали, и когда старшей из них исполнилось двенадцать, разразилась маленькая семейная трагедия.
В тот год власти решили разместить в фойе префектуры мраморный бюст Кавура[5]. На церемонии открытия должен был играть духовой оркестр, а группа одетых в белое девушек из самых уважаемых в городе семейств – в танце осыпать подножие монумента цветами. Была среди избранных и Альда Провера.
Адвокат, несмотря на все свои республиканские убеждения, очень гордился этой честью, но Альда, по словам матери, участвовать отказалась, раскапризничавшись так, что слезы и вопли были слышны даже в церкви Санта-Катерина.
– Не пойду, если у меня не будет нового платья!
– Не беспокойся, сошьём мы тебе платье, сердечко моё...
– Нет, я имею в виду настоящее новое платье. Те белые ткани, что есть у нас в шкафах, давно изношены: все сразу поймут, что платье старое, просто переделанное.
И правда, за тринадцать лет шитые-перешитые, не раз распоротые и снова собранные платья из приданого синьоры Терезы использовалась слишком часто. Ткани были прекрасными, и те, что поплотнее, ещё держались, но лёгкие совсем потеряли вид: они сели, протёрлись, а дыры уже невозможно было заштопать. Впрочем, она не наденет и платье из тех тканей, что сохранились чуть лучше, добавила тогда Альда: слишком уж часто они мелькали в театре, на чаепитиях, прогулках в парках и детских балах-маскарадах.
– У нас есть сбережения, можно купить метра три батиста, муслина или кружева... – нерешительно предложила тётя Джемма.
– Где? – грустно спросила синьора Тереза.
