Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин

– Забыл, – признался Ремез. – Ежели понадобится что – бери без оглядки. Нам с тобой мелочиться грех.

Если верхний посад был укреплён Земляным валом – по ремезовским чертежам, – посад нижний укреплён не был. Приткнувшись одним крылом к горе, другим крылом размахнулся через речку Курдюмку, к Козьему болоту, к Иртышу. Между Иртышом и Знаменской улицей ютилась Бухарская слобода. Далее, вплоть до монастыря, русская слобода, в которой Никитина изба. К Панину бугру примыкали софийские земли. Здесь и выбрал Ремез место для Зелейного двора, только вместо пушек, как поначалу велено было, наказали отливать и точить фузеи да мушкеты, к ним – порох. Завод ещё и под крышу не подвели, а из Москвы и Тулы прислали оружейных мастеров, поселив их за речкой Монастырской. Чтобы оружие огненного боя не попадало к посадским, особливо к татарам и прочим инородцам, воевода приказал обнести завод рвом и высокими башнями с валом. Ремезу не в продых. Помимо этого завода ещё и кирпичный на нём, который поставили впритык к Панину бугру.

Являлся домой чумазый, голодный. Запретил Фимушке, кормившей грудного, носить обеды, обещал питаться в харчевне подле Богородской церкви. Но однажды пошёл туда, его встретил поп Вассиан:

– Почто, сыне, храм божий обходишь?

«Э, болото бы обошёл. Попа не мог», – досадливо поморщился Ремез. Вспомнил, что в церкви бывал только раз, и то в Софии, чтоб полюбоваться делом рук Тютина и Шарыпина. Службу не слушал, ходил от фрески к фреске, от иконы к иконе – иные иконы, свои, обходил, смотрел на чужие, сравнивал. Так вот и молился. Не до всевышнего. Дела земные важнее. Попы ссорятся между собой, заманивают прихожан. Вассиан такой же, иных хватает за шиворот, силком тащит к себе. Схватил и Ремеза.

– Когда мне, отче? Государев наказ исполняю.

– Допрежь всего дела божьи. О душе бессмертной радей.

– О державе кто думать будет? Зелейный завод велено строить. Строю. Нападёт недруг – молитвой спасаться?

– Суета, сыне, суета! Айда господу помолимся! – гудел поп.

«Вот прилип!» – Ремез решительно отстранил надоедливого пастыря, но тот снова вцепился, рванул за ворот.

– Не балуй, отче! Рассержусь.

– Тты! Ггрози-ить? – рассвирепел поп и залепил пощёчину.

Ремез ответил ему покрепче, и пастырь упал в грязную канаву.

– Вот и пообедал, – вздохнул Ремез и снова отправился на стройку. Поп, очнувшись – к митрополиту.

– От тебя, отче, елеем попахивает, – выслушав жалобу, поморщился тот. – Иди проспись. Иконнника боле не тронь, государев наказ исполняет.

С тем и ушёл Вассиан, затаив обиду на Ремеза и на владыку. Решил: «Доведу до патриарху!».

Ремез с этого дня и след к харчевне забыл. Брал кузовок с провизией, но обычно не находил его, видно, клал не на то место. Возвращался домой, когда колокола всех нижнепосадских церквей звонили к вечерне. На минарете вопил муэдзин, напоминая правоверным совершить очередной намаз. Евреи спешили в свою синагогу.

Многолик, многолюден город! У каждого свой бог. А земля одна. Ей всё равно, какая вера. Всех кормит, всех в себя принимает...

Рокочут колокола.

Надрывается муэдзин.

Сняв обувь у порога, тихо шепчутся и с Иеговой евреи.

У Панина бугра дымит завод. И уж опробованы первые фузеи и мушкеты. Пока на чучелах.

Тишина. Ночь глубокая. Одна звезда издали заглядывает в окошко, но сквозь цветные стёкла не может разглядеть, любопытная, что делается в ремезовской каморке. На верстаке три свечи.

Они словно обнимают иконника. А он склонился над костью и выбирает резцом изжелта-белую хрустящую стружку. Бивни-то пригодились. И скупо, по малому кусочку, отпиливает Ремез от бивня, но кость убывает, зато рождаются из-под резца забавные маленькие фигурки. Начал большую вытачивать – в аршин – богоматерь, но рог изогнут, да и кости стало жаль. Выточил крохотную, с младенцем и долго и удивлённо смотрел на неё при свете свечей догорающих. Ясный, тёплый лик богородицы, трогательное личико сына, казалось, просили их защитить от всего зла, творящегося в мире.

«Эдак», – удовлетворённо хмыкнул Ремез и большим раздавленным пальцем обвёл круг на верстаке. За кругом искрилась костяная крупа, стружка, в кругу нашёптывала младенцу мать, счастливая и всё же печальная, словно провидела, что родила его на муки, которых он вовсе не заслужил.

И вот кость, мёртвая и холодная, ожила вдруг, заговорила человеческим языком, задышала грудь матери, зашевелились пальчики на ножках младенца. Хотелось взять его на руки, ласкать и беречь, да в этой длани, огромной, как в поле, затеряется он, робеет. «Внучку отдам игрушечку», – решил Ремез.

А потом зверя выточил, зверя невиданного. Он был похож на того, который стоит у воеводы, только этот шаловлив, а не страшен, и бивни у него костяные, а не железные. Отставил правую ногу переднюю, упёрся, чуть присев, задними – ни дать, ни взять – бычок рассерженный. Вот сейчас бросится на кого-то, собьёт, растопчет или упадёт сам. Кто сильнее его? Ведь он зверь зверей. Неужто найдутся те, кто его одолеет? Может, человек древний, волосатый, напористый, но и тогда уже коварный и ловкий, с сородичами своими окружит зверя и – топором каменным и стрелою достанет его издали, потом, не добив, заманит в яму. И мамонт будет биться в той яме, реветь, но так и не выберется из неё...

Не выберется. Ведь и человек, сколь ни хитёр, сколь ни ловок, сам попадается в ямы, из