Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин

Уснул незаметно.

И снился ему удивительный сон про белокаменный сказочный город, будто бы им самим выстроенный. Стоит Ремез на высокой и недоступной башне и оглядывает сверху тот город, Тобольск, а может, какой иной, но люд в нём знакомый, тобольский. Идут тоболяне толпами, славят его, неутомимого зодчего.

Он по-детски улыбался во сне, вздрагивая веками. Сёмка осторожно поскрипывал резцом, боясь нарушить сон утомлённого отца.

Уснул Сёмка. Ремез проснулся. Мало времени для сна отводил. Скупился. И когда Митрофановна укоряла: «Себя изводишь!» он ей с улыбкою отвечал: «На том свете высплюсь». Так говорил дед, так и отец говаривал. Спасительная отговорка неистовых Ремезов.

Жена делила тот свет, как учило писание: рай, ад, чистилище. Ремез проще смотрел: «Могила да ящик. И – вечный покой». Иногда, впрочем, задумывался: «А может и там, как на земле? Царь небесный, князья, бояре и чёрный люд? И попы там, и ярыги? И церкви, и остроги? А кабаки? А блудницы?».

Фимушка, слыша вопросы опасные, пыталась унять не в меру любознательного супруга. Но долго о мире потустороннем Ремез не размышлял.

Осторожно вынув из Сёмкиных рук слона, Ремез поставил его перед оплывшей свечой, поправил фитиль, полюбовался совершенной законченностью линий и перенёс сына в постель.

Сел, задумался, отрешённым взглядом уставясь в сероватый лист пергамента. Рука правая как бы сама собой вывела в правом верхнем углу Золотую бабу. Слыхивал о ней от остяков и вогулов. Видеть не довелось. Зато в одном из доездов в верховьях Сосьвы, к Берёзову и далее, узрел в дымном чуме маленькую женщину в белой малице, в расшитых бисером кисах. Вогулка, что-то шепча, варила мясо, и Ремез, притомившись с дороги, не обращал на неё внимания, клевал носом, потом и вовсе заснул, пав на шкуры. По давней привычке сну – минуты, трудам – часы, скоро проснулся, чувствуя себя бодрым.

– Откушай, гость дорогой, – произнесла по-русски женщина. Голос был мягок, тёпл, глаза лучистые, карие, терявшиеся в густых длинных ресницах, когда женщина их, словно нехотя, смыкала. Дым ушёл. Чум прогрелся. Хозяйка сбросила малицу, осталась в шёлковом сарафане, столь несвычном для северянок. Да и сама она мало чем походила на жительниц здешних мест.

Дымилось пряно пахнущее оленье мясо, золотилась осетровая строганина, бордовела свежая печень только что зарезанного оленя. И как всегда – ягоды, грибы, брага.

Из прежних доездов Ремез знал: ни остяки, ни вогулы ягод не собирают. Тем более грибы. И хоть гостеприимны они, но горячительным не угощают, сами надеются на угощение. И получают его небезвозмездно. Купцы заезжие, попы и казаки не жалеют хмельного, зная, что это стократ окупится. Берут мехами, икрой, отменной рыбой, а ночью хозяин приводит в постель жену или дочерей. Гости – люди покладистые. Отчего бы не поразвлечься? Отчего бы не отдохнуть? В пути намаялись. Самое время погреться, потешиться, поспать. Удастся чем-нибудь поживиться – того лучше.

У Ремеза одна пожива – рисовать, чертить да записывать всё, что увидел. А ещё – слушать песни и сказки местных жителей. Бывало, сядут в кружок у костра, в середине – бочонок с какой-то хмельной травой, сядут, заведут бесконечную песню и пошли бочонок гонять по кругу! Кончится песня – поспеет перебродившая от пинков брага. Тут и начинается пир, и до утра, а то и несколько дней звучат песни, гремит бубен и стонут струны санквалтыпа.

Кончится пора медвежьих плясок, скорых свадеб и ссор, удальства и соперничества – грянут будни: пастушьи заботы, пушной и рыбный промысел, мена и торговля.

И так изо дня в день, из года в год, и век этих работящих наивных детей природы недолог. Какая-то страшная болезнь уносит их из жизни рано. Она грызёт изнутри. Или тонут, или зверь их ломает. Чаще – нужда.

«Как можно обирать нищих?» – выговаривал Ремез своим казакам. Попа Иону трепал за косицы.

– А ты, отче, пёс блудный, святое слово людям несёшь!..

- Несу, сыне, несу – бубнил поп. Голова моталась и мотался за спиной тугой кожаный баул, по самую завязку набитый песцами и огнёвками.

– Дорого стоит твоё слово! – Ремез хлопнул по баулу. Поп ткнулся носом в ягельник. На горбу кочка цены неслыханной. А куплены эти шкурки за медные крестики, отлитые софийским звонарём.

Так вот, за крестики да за медовуху привезёт попадье на лисий салоп с песцовой опушкой, с песцовым же воротником. И – на шапку останется.

– Не всех ишо обобрал? – Ремез пнул по баулу, и попик ещё глубже зарылся носом.

– Бесчинства твои, Ремез, воеводе известны будут! – пригрозил, рассерчав на сына боярского. – Принародно слугу божьего позоришь.

– Твои – благочинному, – посулил Ремез, снова поддав Ионе. – Позоришь сам себя при пастве. Что эти люди о пастырях подумают? Хапуги, скажут, жульё!

За рисунки – тайга, люди, реки и горы, редкие по берегам селения – северные жители, почитая рисованное за иконы, тоже предлагали Ремезу шкурки. Им эти рисунки были понятней икон: «С тоски поп косится... класами шипко сердитый!».

И дарили порой шкурки – от души. Брал помалу. А всё же кое-что накопилось.

«Алёне отдам, – решил Ремез. – Пущай покрасуется. Никита не шибко её балует».

Брат задурил: спутался с Домной, знахаркой, шёл слух такой. Домна и старше, и замужем за купцом, который ходит с караванами в Персию и Бухарею. Дом – полная чаша, а свету, а тепла в нём нет. И мечется знахарка по чужим домам, пользует недужных травами да наговорами, пиявками да разными притираниями. «Ведьма! – судачат про неё. – Глаз дурной!»

Ремез досужим сплетням не верит, но ведь