Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски
— Кто, черт подери, тебе за это платил? — выкрикнул он и поменял скорее кружок.
В восторге от причудливого болтливого речитатива некоего Россини он подлил себе кофе и стал рассматривать кофейник. Как Петру удавалось готовить кофе без очага и огня? Раздумывая, он опять примостился на пол, перебирая коробочки, слушал все новые и новые пьесы, запоминал их названия. Все это было вполне сносно, местами даже смело, но спустя двести лет он ожидал большего. Кроме Шуберта, никто и близко к нему не стоял. Неудивительно, что его снова призвали на службу!
Он вздохнул, выпрямил ноги и прислонился к стене, но тут же отпрянул и испуганно обернулся. Спине было чертовски горячо, очевидно, он уселся у печки. Он осторожно принюхался к белому ящику под окном, но запаха огня или дыма не было; он отодвинулся. Экипажи без лошадей, печи без огня, музыка без инструментов и кофе без очага! От каких еще необходимых связей избавились люди? Почему, если на то пошло, ему не дали в услужение духа, который помог бы ему во всем разобраться?
Но функции организма, похоже, все еще подчинялись железным законам, пора было помочиться. В этот раз горшка нигде не было видно, ни у Петра под кроватью, ни в настенном шкафу, ни под окном. Придется спускаться вниз и искать уборную. Но стоило ему встать, как ногу пронзила острая боль. Не долго думая, он придвинул стул к подоконнику, влез на него и пописал в окно. Надевая штаны, он услыхал визгливые крики и обнаружил толстуху, которая размахивала кулаком, высунувшись из окна напротив. Голос у нее карабкался все выше и выше и складывался в его голове в чудесно комичную арию. Она, очевидно, ругалась с Господом Богом, потому что никто ей не отвечал. Он торопливо закрыл окно, схватил остатки нотной бумаги и погрузился в запись мелодии, из озорства надписав заглавие — «Неслыханная баба».
Пока существует музыка, он готов осваиваться в любом мире.
— Холера! — Голос Петра отвлек Вольфганга от мелодии. — Все диски мне перепутал!
Вольфганг смущенно оторвался от работы и заметил Петра, который на коленях перебирал разложенные круги, коробочки и брошюры. Ну конечно, диски. Вольфганг просиял. Йост тоже их так называл, теперь он вспомнил.
— Я их рассортировал и…
— Рассортировал? — Петр смотрел на него в недоумении. — Все мне вперемешку!
— Гляди, — объяснял Вольфганг, приподнялся и показал на левую половину хаоса, — все эти были до Моцарта. А иные, — он сделал выразительное движение вправо, — после него. А Моцарт весь лежит там, — воскликнул он, пританцовывая среди дисков под звуки только что записанной мелодии. — Нет-нет-нет-нет, он не лежит, стоит, бежит и бродит, хромает и стенает, моргает и ругает! — Смеясь, он хлопнул себя по ляжкам, тут же с перекошенным от боли лицом схватился за ступню и дальше запрыгал на одной ноге. — Ох уж этот мне Моцарт, старина Моцарт, Трацом…
Петр улыбался, качая головой, потом протянул ему еще два диска.
— Если так обожаешь Моцарта, клади туда тоже и эти два.
Вольфганг, смеясь, бросился на кресло и глянул на коробочки. Несказанный ужас объял его.
— Нет! Он не дописал! Кто же это закончил? — хрипло вскрикнул он.
— Что, «Реквием»? — безучастно переспросил Петр, — Зюсмайер, ученик Моцарта, а ты не знал?
— Как, этот чурбан? Я должен его послушать, сию минуту! — Вольфганг торопливым жестом открыл коробочку, резко выдернул диск, так что отломалось крепление в центре.
— Э! — Петр отобрал у него кружок. — Поломаешь мне плеер, капут. — Скрипач бережно уложил диск.
С первым звуком у Вольфганга перехватило дыхание, душа похолодела, словно в ней выпал снег. Ни один альтовый кларнет не мог звучать печальнее. Он сжал губы. Разве он не хотел написать самую грустную музыку в мире? Разве каждый из этих звуков не отболел внутри него сотни раз? Но услышать их наяву, вот так, — совсем другое дело.
Прежде чем вступил хор, он стряхнул слезы, вытер глаза рукавом.
— Нет, дальше, — сердито приказал он Петру, — это все мне изрядно знакомо. Перейдем к La…! — Нет. Нет, только не Lacrimosa, он не хотел этого слышать, не хотел. — К Sanctus! Что он сделал из Sanctus?
Петр глянул на коробочку, потом послушно нажал несколько кнопок.
Вольфганг тут же затих, прислушался, почувствовал, что каждый удар литавр отдается у него в животе.
— Боже в небе, это просто глупейшее бурчание, вот что это такое! Жу-жу-жу-ж-ж-жание и ничего больше! Это же не музыка, это безмозглая навозная муха бьется о стекло. Вместо того чтобы писать ноты, собрал навоз и мазнул по странице. Баран он, вот кто! — Вольфганг встал на колени перед аппаратом, рядом с Петром. — Нет! — воскликнул он. — Нельзя же так насиловать мелодию. Послушай, как он ее обрывает и впихивает туда тему, музыку не чувствует ни на йоту, болван, идиот, бегемот, бездарность!
Петр ткнул его в бок.
— Чего ты раскричался, ты что, умеешь лучше Моцарта?
— Но это же я… это не Моцарт! — напал на него Вольфганг. — Это же подлиза Зюсмайер, это он напортачил, послушай еще его мазню… вот, вот, слышишь? Боже, уши заложило от скуки! Проклятье. Надо что-то делать, надо изменить это!
— Совсем спятил. — У Петра было такое выражение лица, как будто он съел мыло.
— Да ведь уже все написано! — Вольфганг потряс кулаком в воздухе. — Если бы я только не забыл у них ноты, из-за этого подлеца Йоста! Теперь все придется часами выписывать заново, — он встал, заковылял по комнате взад и вперед. Неудивительно, что его вернули на этот свет! Не мог же Всевышний оставить в его наследстве такой искалеченный клок.
— Ладно, Вольфганг Мустерман, спятил, но можешь опять ходить. Сегодня у нас ангажемент. Штаны я тебе дам, — скрипач поморщил нос, — але первым делом должен ходить под душ.
С этими словами Петр вручил ему толстое, мягкое полотно и выставил его на лестницу.
— Ванная там, в конце коридора.
Ванная! Вольфганг уважительно кивнул, не ожидая такого царского заведения в жилище трактирного скрипача. Он открыл узкую дверцу, на которую показал Петр, и заглянул в темное помещение. Без свечи вряд ли удастся здесь разобраться, так что он поплелся обратно.
— Надо следить свои деньги! — в дверях стоял скрипач, протягивающий ему мятый бурый листок.
— Мои деньги?
— Да, гонорар со вчера.
Вольфганг схватил бумагу, разгладил ее и рассмотрел мелкий рисунок. Банковский листок! Он повернул его, увидел пятерку и ноль. — Это гульдены или талеры?
— У тебя, наверно, бардзо много
