Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски
— Тогда можешь сказать, откуда приехал.
Вольфганг помедлил, разглядел искорку во взгляде Петра.
— Но это может быть отнюдь не так просто… я проделал долгий путь. Там, откуда я прибыл, все выглядит настолько иначе… — Он помолчал, перед ним проплывали родные образы, его кабинет, эбеново-черная клавиатура его пианофорте, упрямый маятник настенных часов. На миг ему померещился стук копыт, неожиданно вмешались звуки Lacrimosa. Он резко схватился за сердце.
— Угу. Понимаю. — Голос Петра вернул его к действительности. Скрипач покусывал нижнюю губу. — То само было со мной, назад два года.
— С тобой… — У Вольфганга участился пульс. Он резко наклонился вперед, так что расплескал кофе. — Значит, ты тоже… О Петр, это правда? — он с облегчением улыбнулся скрипачу, показавшемуся ему тотчас же другим человеком, близким. Чего ради его сюда направили? Музыкальные способности вряд ли могли быть причиной. — А можно спросить тебя со всей вольностью, какой был год, когда ты… вернее, в каком году…
Петр пожал плечами.
— Я приехал назад два года, в два тысячи четвертом.
— Я хотел спросить, откуда ты?
— А я не сказал, вчера вечером? Я из Мругова, малый город на Мазурах.
— Но когда ты родился — впервые?
— Впервые? — Петр рассмеялся. — Я родился в апреле девятьсот семидесятого.
— И не раньше?
— А что, пшиячель, у меня столько морщин?
Вольфганг разочарованно откинулся на подушку.
— Значит, ты помнишь тридцать шесть лет. Ты жил их все по порядку, один за другим?
Вместо ответа Петр опять засмеялся.
— Шутник ты. Ладно, сейчас зима, адвент[15]. Оставайся. Але — мне нужен пианист, до самого Рождества, ангажементы почти каждый вечер. — Он вопросительно посмотрел на Вольфганга.
— Мне нужно играть с тобой? Охотнейше! Когда тебе будет угодно!
Лицо у Петра прояснилось.
— Але — не делай проблем. Квартира от коллеги, а я без вида на жительство.
Вольфганг вздохнул и натянул одеяло повыше. Чем бы ни оказался этот «вид на жительство» — а у него тоже не было этой вещи, — по сравнению с тем, что еще ожидало его в новой жизни, в которую он заброшен, хлопоты скрипача, скорее всего, были сущими пустяками. На его композиторскую долю пришлись великая честь и великое бремя, и теперь нужно было показать себя достойным своего долга.
— Можно взглянуть? — спросил Вольфганг, свесившись с постели.
— Конечно, — Петр взял пачку нот, валявшихся на полу. — Ничего особенного. Какие тебе, хцешь вот эти?
— Все, что попадется. Желательнее, — он помедлил, приходилось с трудом подбирать слова, — когда б в твоей собственности нашлись старинные вещи, всё, что было написано с тысяча восьмисотого года. И конечно, всё, что сейчас à la mode. И немного нотной бумаги, чтобы я делал заметки.
— Девятнадцатый век тут много. Вот. — Петр положил ему на колени толстую папку с нотами. Вольфганг благоговейно притронулся к ним кончиками пальцев, ему казалось, что от них что-то исходило, менялась температура, но он не мог сказать, что он чувствовал — тепло или холод. Двести лет. По рукам пробежали мурашки, он поежился. Потом полистал папку. Двести лет.
— Ты, разумеется, мог бы сказать мне, кто теперь придворный компонист?
— Придворный компонист? Что есть такое?
Вольфганг не отвечал, тут, скорее, Петр должен был объяснять ему, что к чему. Так что он только пожал плечами и снова зарылся в бумаги. Раскопал аллегро, которое Петр играл на соборной площади, провел пальцем по гладкой белоснежной бумаге. Ноты, однако, были выписаны далеко не так изящно, как те, что он еще совсем недавно получал от переписчика. Головки нот были с неровными краями, словно их грызли мыши, и весь лист покрывала тонкая дымка, как будто неловкий печатник испортил страницу.
— Сыграешь мне это еще раз?
Петр наморщил лоб.
— Лучше не надо. Я Моцарта плохо умею. Але есть на сиди, хцешь послухать? — он подошел к книжной полке.
— Жаль, значит, придется мне как-нибудь сыграть его самому, если позволишь.
Вольфганг опять погрузился в ноты. А Петр, похоже, передумал, вскоре раздались первые звуки. Вольфганг прислушался: с каким совершенством, однако, мог играть этот Петр, уже первое прикосновение смычка поражало виртуозной точностью, какой он от него не ожидал. Никакого сравнения с более чем посредственным исполнением на соборной площади, скорее всего, там он просто очень замерз. Вольфганга охватило тепло, он хотел кивнуть Петру, поднял взгляд, но скрипач все еще стоял у полки, без скрипки.
— Ай! Кто это играет? — Вольфганг удивленно осмотрел комнату. Когда вступила вторая скрипка, от испуга у него чуть не выпала кружка.
Петр подкинул ему плоский ящичек.
— Малый камерный оркестр, Москва, — равнодушно ответил он.
— Я… не вижу… оркестра, — прошептал Вольфганг. Он посмотрел на Петра, опасливо повертел в руках ящичек, он выглядел, как стеклянный, но почти ничего не весил.
Петр засмеялся, подлил себе кофе.
Вольфганг сдвинул папку с ног и сполз с кушетки. Ухо его обследовало комнату. Хотя играл целый ансамбль — за это время вступили альты и две виолончели, — все звуки исходили с одной стороны. Потом он замер. Конечно! Как это ему сразу не пришло в голову, это опять был такой механизмус, что однажды пытался его одурачить. Он на четвереньках приблизился к источнику звуков, черной шкатулке в форме большой вытянутой буханки.
— Звуки идут отсюда, — он осторожно погладил мелкую сетку, которая мягко вибрировала. — Однако как точно он умеет играть. А другие пиесы он исполняет?
Петр засмеялся, но глаза его боязливо смотрели на Вольфганга, все еще сидящего на корточках на полу.
— Шутки шутишь.
— Так значит — все время одно и то же?
— Холера! Это музыкальный центр! Откуда ты взялся? С пальмы слез? Никогда не видел сиди-плеер?
Вольфганг смотрел на звучащую шкатулку и чистил передними зубами отросший ноготь на большом пальце. Украдкой перевел взгляд на Петра.
— Видел, разумеется, — торжественно объявил он и приподнял уголки рта. — Вчера только.
Напряженное выражение Петра разгладилось, он легонько пнул Вольфганга в бок.
— Глупый! Я думал, ты из дурдома.
Вольфганг проглотил это замечание. Что такое
дурдом, он легко мог себе представить.
— Ты тоже немало меня перепугал — я было подумал, что это играешь ты. Ведь ты скрипач!
— Да, але не такой. Моцарта я так никогда не сыграю, — он печально вздохнул, — не любит он
