Натюрморт с торнадо - Э. С. Кинг

Предположительно Эрл ерзает на своем сиденье и смотрит вправо. Автобус останавливается дважды, но он не сходит, и я тоже. Я решаю, что сегодня куда он – туда и я. Даже если это опасно.

Автобус поворачивает и едет по Ломбардской улице. На Брод-стрит в автобус заходят трое человек, а я смотрю на Предположительно Эрла и пытаюсь понять, как он выглядит, какого цвета у него глаза, кожа под грязью, но он все еще спрятан под кипой пальто, а его капюшон натянут до самого носа. Сегодня он без короны из фольги. Он как будто в своей версии доспехов. Может быть, это его ристалище. Его копье – это восковой мелок или кусок обычного мела. Его противник – все, кто не верит в искусство. Может быть, теперь это и ко мне относится. Не уверена, верю я еще в искусство или нет.

Десятилетняя Сара садится рядом со мной. Она говорит:

– Не думала, что ты встанешь так рано в воскресенье.

– Я бросаю школу, – говорю я.

Она это обдумывает:

– Тогда разве не выходит, что тебе не нужно просыпаться так рано в воскресенье?

– У меня каждый день воскресенье, – говорю я.

– А, – говорит она. – Почему мы бросаем школу?

– Не говори «мы».

– Я считаю, у меня есть право знать, что ты делаешь с моим будущим, – говорит она. – Или, по крайней мере, почему.

– Ты видела двадцатитрехлетнюю Сару?

– А ты? – спрашивает она.

– С нами все нормально будет, – отвечаю я.

– Ты сегодня снова ходишь за Предположительно Эрлом?

Предположительно Эрл наверняка это услышал. Он не обращает внимания. Может, Предположительно Эрл глухой? Кто знает? Я лично не знаю. Все, что я знаю, это кучка идей, которые я сама себе вообразила, – как десятилетняя Сара с рыбками в Мехико. Мы все так делаем. Готова поспорить, тысячи прохожих решили у себя в голове, как Предположительно Эрл до такого докатился, совсем как Сара тогда решала, что ей говорят рыбки.

Предположительно Эрл слезает с автобуса на углу 16-й и Ломбардской. Я следую за ним. Десятилетняя Сара – за мной. Мы проделали большой круг, по сути.

– Мы в квартале от дома, – говорит десятилетняя Сара.

– Я знаю.

– Он отводит нас домой, – говорит она.

– Вижу, – говорю я.

Проходя мимо нашего дома, десятилетняя Сара переходит дорогу и направляется к входной двери.

– Что ты делаешь? – окликаю ее я.

– Мне надо пописать.

– Ты не можешь просто так зайти туда пописать.

– Это мой дом, – говорит она.

– Это… – Я понятия не имею, как закончить фразу. Я разговариваю с призраком или с галлюцинацией. Я не знаю, с чем я разговариваю. Предположительно Эрл ходит медленно; мы его не потеряем, если зайдем пописать.

Так что я тоже перехожу дорогу и захожу в дом первая. На всякий случай.

Неудачник

– Знаешь, кто ты такой? Ты неудачник, Чет. Просто неудачник.

– Значит, ты вышла за неудачника. В этом я виноват?

Десятилетняя Сара закрывает за собой дверь туалета первого этажа. Я слышу, как она писает. Галлюцинации не писают.

– Я всегда был неудачником.

– Так почему бы тебе не попытаться им не быть?

– Ты не даешь мне шанса.

– Господи Иисусе! Значит, теперь я должна давать тебе шансы не быть неудачником? Я только что с двенадцатичасовой смены. Я валюсь с ног. Разбирайся сам.

Десятилетняя Сара выходит из туалета, я захожу. Наш туалет на первом этаже, возле кухни, меньше, чем туалеты в самолетах. Теперь, когда я выросла, я не могу, сидя на унитазе, закрыть дверь. Так что я смотрю, как десятилетняя Сара бродит по кухне.

Она говорит:

– Они тут все поменяли. Симпатично.

– Я уже не понимаю, зачем мы все это делаем! – орет папа наверху. Он говорит что-то еще, в конце – «развод».

Я говорю:

– Ага. Трубу прорвало, и всю кухню пришлось заменять.

Я заканчиваю, сливаю унитаз. Когда я выхожу, то вижу, что десятилетняя Сара смотрит на старую картину за пианино, на котором никто никогда не играет.

– Она до сих пор моя любимая, – говорю я. Рисунок яркий, абстрактный. Когда я его нарисовала, то сказала, что это цветы, но на самом деле, пока краска ложилась на холст, я не знала, что это. Тогда папа рассказал мне о «музе». «Муза – это воображаемая фигура, и, когда ты рисуешь, она закладывает тебе в голову картинки», – так он это описал. Не знаю, где моя муза теперь. Это все, о чем я думаю, когда смотрю на свои старые картины. Я думаю: Куда запропастилась моя муза?

– Я ее во втором классе нарисовала, – говорит десятилетняя Сара. – Мама купила мне канву и акриловые краски. И сама тоже нарисовала картину.

– Выйди уже вон из моей комнаты и дай мне поспать! – кричит мама.

Папа спускается со второго этажа, пока мы стоим в кабинете и смотрим на нашу картину абстрактных цветов. Он проносится мимо нас в кухню, открывает заднюю дверь и останавливается:

– Сара?

– Да?

– Я думал, ты гуляешь.

– Гуляю. Просто зашла в туалет.

Я слышу, как он возвращается в кабинет, и пытаюсь спрятать десятилетнюю Сару за спиной, но она не дается.

Папа смотрит на нас – на нас обеих – от дверного проема из кухни в кабинет и говорит:

– Не знал, что у тебя подруга в гостях.

А

Десятилетняя Сара улыбается папе, и я говорю:

– Мы обратно гулять. Вернусь к ужину.

– Я тебя где-то видел, – говорит папа, обращаясь к десятилетней Саре.

– Ага, – отвечает она. – Я живу на соседней улице, вот там. – И указывает на восток.

Папа часто моргает, а потом говорит:

– А.

На его лице еще не сгладились следы злости от ссоры с мамой. У него над носом есть морщинка в форме буквы «С». Когда мы ездили в Мехико и он загорел, эта морщинка осталась белой, потому что папа злится, даже лежа на пляже.

Десятилетняя Сара первая выходит из входной двери, и я иду за ней. Папа так и стоит в дверях кухни, провожая нас взглядом. Я это чувствую.

Я иду за Сарой на восток, хотя знаю, что Предположительно Эрл ушел на запад. Мне вдруг становится плевать на Предположительно Эрла. Мне не плевать на развод моих родителей. Или на то, как они друг друга поносят. Или на то, что мне сказал Брюс в Мехико. У меня в груди засел репейник, прямо за грудной клеткой. Там живут мои слезы. Они никогда оттуда не выходят. Может, моя муза тоже там. Застряла