Прощание с родителями - Петер Вайсс

в спину. По лицу тек пот. Снаружи пролетали мимо летние улицы, а вот кто-то стоит в пыли и смотрит нам вслед. Это было начало распада нашей семьи. Вскоре поездка, во время которой мы цепко держались друг за друга, подошла к концу, вскоре сводные братья вышли и покинули нас, вскоре остался позади город, и страна, в которой мы выросли, и новая жизнь на чужбине началась. Еще много лет внешняя структура семьи в сохраняемом с трудом доме удерживалась. Меж серебристо-зеленых ив английского ландшафта в здании из красного кирпича дом был сооружен вновь, в коварной тесноте богемского промышленного города дом был сооружен опять, в большом темно-коричневом деревянном строении на берегу шведского озера дом был сооружен в последний раз, и там совершилось окончательное крушение семьи, которое началось со смертью сестры. Дом поддерживали родители, но их умирание тоже началось, их умирание началось тоже со смертью сестры. Со смертью сестры начались мои попытки освободиться от прошлого. Были периоды, когда я лютовал и бушевал, поднималось подавленное возмущение, я проклинал старые силы и ударял по этим силам, но удары попадали в пустоту, а непристойности не достигали ничьих ушей. Ненависть, жестокость больше не имели смысла, возможности были упущены, враги недосягаемы. Я не знал, где скрывалось враждебное. Я не знал, что со мной произошло. Я негодовал против себя самого, ибо только во мне самом было на что нападать, только во мне самом содержалось прошлое, и я управлял этим прошлым. Прошлое поднималось как удушье, как теснота смирительной рубашки, прошлое наваливалось на меня в чернильные, медленно сочащиеся часы ночи, а потом внезапно отступало и становилось ничтожным и на мгновение я видел свободу. Тогда я смотрел на родителей, полный сочувствия и сострадания. Они дали нам все, что могли, они дали нам одежду и пищу и ухоженный дом, они дали нам свою уверенность и свой порядок и не понимали, что мы им за это не благодарны. Они никогда не могли понять, что мы ускользаем у них из рук. От смутного подозрения, что они в чем-то ошибаются, родители откупались дорогими подарками, дни рождения и праздники были погашением платы за неосознанную вину. И подарки всегда были не те, мы всегда стояли недовольные, с вопросительными взглядами, ожидавшими большего. Мы не получали того, что хотели, и мы ив знали, чего хотели. Так стояли мы друг перед другом, недовольные дети, обиженные родители, и не способны были объясниться. И я усвоил этот отказ. Я усвоил непонимание родителей. Предвзятость моих родителей стала моей предвзятостью. Их голоса живут во мне. Я умертвил свою плоть, подверг себя бичеванию и отправил на принудительные работы. Вновь и вновь меня охватывала тропическая лихорадка беспомощности. Я был все тот же нерадивый ученик, запертый в комнате, а горячая, бурливая жизнь снаружи была недосягаема. Рядом сидела мать и высмеивала меня, и я ничего не мог. Свинья — это pig, a pig происходит от пи-пи-пи, так цыплята пищат, когда клюют, клюй, она хватала меня за шиворот и тыкала носом в тетрадь, пи-пи-пи, теперь уж запомнишь. Я запомнил. Иногда я с криком вскакивал и пробуждался ото сна, я опять ощущал хватку пальцев матери у себя на затылке, опять ощущал удар ее ладони на щеке, слышал ее взбешенный голос, видел ее указательный палец, ударяющий рядом с моим по клавишам пианино, чтобы показать верный тон, тон, которого я не мог найти, и она тоже не могла, ее палец ударял невпопад, диссонанс до сих пор визжит в ушах. И я беру руки матери, и я отвожу их в сторону, и глажу ее руки, и вижу мать под абажуром, руки заняты одеждой, ее руки всю жизнь трудятся над нашими порванными чулками, рубашками, брюками, ее руки всю жизнь заботятся о нашем пропитании, ее руки всю жизнь поддерживают нас, моют, приручают, и вдруг эти руки лежат уставшие, вдруг они отслужили свое, и ее лицо, освещенное абажуром, смотрит перед собой, и рот открывается, и суровые черты смягчаются, и лицо прислушивается к непостижимому, и это внимание лица столь велико, что оно принимает выражение бесконечного удивления. Это в ней было всегда, страх онеметь и замереть, в молодые годы это был всего лишь страх онеметь и замереть, страх, с которым она боролась изо всех сил и который делал ее властолюбивой и гневной, который она преодолевала иногда с помощью внезапных обмороков, как пораженная страшным ударом, она могла внезапно рухнуть на землю и лежала, вызывая ужас, словно гора, а в старости эти состояния накатывали медленно и удушающе, наваливались на грудь, наливали суставы свинцом, убивали силу голоса. У нее в дневнике я нашел следующее описание. Видела страшный сон. Мама взяла меня за руку и с гордостью поставила в большой комнате всем людям на обозрение. Потом мы пришли в зал, где на косом возвышении сидел сине-красный орел. Каждого человека, закрытого в этом помещении, подводили к орлу, и он очень медленно засовывал коготь ему в рот и вырывал язык. Меня тоже к нему подвели. С громким криком я проснулась. Мать сказала однажды, ты всегда был для меня чужим, я никогда не могла тебя понять. Слышать это было тяжелее, чем выносить ее побои. Потребность, чтобы она меня поддерживала, тогда еще не умерла. Тогда произошло событие, которое показало весь ужас наших отношений. Через некоторое время, прожитое в доме среди парка, мы переехали на новую квартиру. Друзья родителей решили сопроводить переезд спиритическим сеансом столоверчения, и в предназначенный для этого вечер мать, не подозревавшая о приготовлениях, была приглашена в гости к заговорщикам. С поспешностью привидений друзья заняли нашу квартиру, и пока они облачались в белые покрывала, привезли блюда с кушаньями, и слуги накрыли на стол, и когда все было готово, мать позвали к телефону и мрачным, таинственным голосом сообщили ей, что я, который в этот день лежал в постели с температурой, нуждаюсь в ее помощи. Мать позже рассказывала мне, что в то мгновение решила, что я в лихорадочном безумии выпрыгнул из окна. Ей представилась чудовищно искаженная действительность, когда она ворвалась в квартиру, сквозь широкие распахнутые двери столовой увидела некое общество, собравшееся вокруг стола при свете свечей в мертвой тишине, закутанное вплоть до высоких остроконечных чепцов, а в вестибюле стояла Аугусте и ухмылялась и размахивала руками, как будто лишилась рассудка, мать оттолкнула ее и с криком ворвалась в мою комнату, прямо к открытому окну, свесилась вниз, стала выкрикивать мое имя. Да