Музыка войны - Ирина Александровна Лазарева
– Да, он самый. Вы ведь до сих пор не знакомы. Он гоняет подержанные машины на продажу сюда, в Белоруссию и в Россию. Предприимчивый парень. Послушаем, что он скажет про все это. Мнение умного человека узнаем.
Карина хотела еще добавить: тот самый, что был однофамильцем ее Митрофана, мужчины, в которого она когда-то была влюблена до одурения, до помешательства, из-за которого однажды чуть было не повесилась. И зачем только она взбороздила в душе эти неприятные воспоминания, уже не столь болезненные, едкие, ядовитые, как прежде, но все же… Карина ушла в комнату, где взяла на руки сына, имя которому придумала сразу, еще до его рождения, и стала целовать его нежно-нежно, а затем так же трепетно поцеловала пробудившуюся и капризную после дневного сна Миру.
Неужели в жизни было что-то еще, кроме душного дня, кроме жара, идущего с кухни, кроме нудного мужа, все выходные готового только смотреть юмористические ролики и не способного хоть как-то разнообразить их с детьми досуг, кроме детской ласки, смеха, крика, приходящего столь быстро на смену хорошему настроению? Неужели Карина когда-нибудь уцепится за что-то стойкое и чистое, что вытянет ее из болота беспрестанного самоедства, в котором она увязала все глубже и глубже с каждым днем? Был ли путь, был ли выход из этого всего? И даже ожидание гостей не могло развеселить ее, хотя отчасти.
Наконец, блуждая в самых темных закоулках собственных мыслей, Карина дошла до такого состояния, собственноручно довела себя до того, что если бы Парфен вспомнил про нее и начал что-то говорить ей или о чем-то просить ее, то она бы вспылила и разругалась с ним не на шутку. Его счастье, что он молчал! Счастье свекров, что и они не проронили ни слова.
Из этого невыносимого состояния раздражения и воспаления Карину вывел отрывистый звонок в дверь. Хоть что-то новое в их безрадостной жизни! Карина вышла из спальни, оставив Митю играть с кубиками и пирамидкой, и в гостиной вырвала телефон из рук Миры, за чем последовал плач девочки. Парфен хотел было упрекнуть жену, но злой вид ее ставшего почти некрасивым лица остановил его.
Однако все то, что казалось глубоко проникнувшим в Карину, пропитавшим ее чувства и мысли ядовитой несмываемой злостью, мгновенно развеялось, словно яростный порыв ветра смел все надуманное в ней подчистую… лишь только дверь в квартиру Лопатиных отворилась.
На пороге стояла семья из четырех человек, и первым предстал мужчина, чуть выше среднего роста, с коротко стриженной бородкой и едва заметными признаками начинающейся лысины. Этот курносый человек был так похож на Парфена, а меж тем был другим, совсем другим. Было в выражении лица его что-то, что сразу приковывало взгляд, какая-то непостижимая дикая огненная сила, что влекла за собой. Глядя на него, хотелось отбросить все сомнения и доводы и только делать то, что он велел, поступать так, как говорил он. Будучи рядом с ним, не хотелось, чтоб он покидал тебя, а на расстоянии с ним одна мысль о возможной встрече с ним согревала. Обаятельный вожак, он был всем родным и всем мил, и всем внушал необыкновенное спокойствие, лишь только оказывался поблизости. Любой вопрос, если только можно было, откладывали до его появления, потому что он всегда знал ответ и всегда мог разрешить любую трудность. И даже если он заблуждался, все верили, что и заблуждение его было правильным, и по-другому поступить было никак нельзя, и уж если он сделал выбор, то именно так и нужно было для всех, и никто бы лучше все равно не сделал.
Это был Дмитрий Шишкин, в прошлом для всех в своем дворе – Митяй, или, как некогда называла его Карина, Митрофан. Тот самый, что однажды чуть не свел ее с ума. Но что, что он делал на пороге их дома, да в такой час? И почему за ним стояла эта чужая блеклая женщина с не менее блеклым подростком и крохотной девочкой возраста Миры? Кто были эти люди? Неужели ее Митяй оказался тем самым двоюродным братом Парфена?
Карине показалось на мгновение, что она обожжет его своим густым, пристальным, испепеляющим взглядом, но гость, хоть и, возможно, узнал ее, хоть и, вероятно, понял все то невыразимое, что она хотела выразить своим многословным молчанием, опустил глаза и переключил все внимание на брата и подоспевших Лопатиных. Его жена, ничего подозревая, радостно улыбнулась Карине, отчего лицо ее, бледное, почти синее, разошлось сухими морщинами и стало еще более отталкивающим. «Как он мог жениться, еще и на такой мерзкой женщине?» – Подумала Карина, глядя на Настю, простую, закрытую, стеснительную. Вся она казалась сжатым клубком из нервов.
Однако и эта глупая беспочвенная ревность, и неприятие Насти – все было мелочью в сравнении с тем огромным и животрепещущим вопросом, что встал теперь перед Кариной. Узнал ли он ее? Казалось, что не узнал. Но почему, почему? Что в ней изменилось настолько, что делало Карину неузнаваемой? Она постарела? Черты лица стали суше? Или это полнота, ведь прибавила же она в весе после вторых родов? А Парфен еще уверял ее, что от этого она стала только краше! Но ведь и действительно, круглые щеки ее так и пылали здоровьем, женственностью, мягкостью, красотой… а уж фигура… А все-таки она была не той, какой он любил ее прежде, быть может, в этом крылась отвратительная разгадка.
Какое это было, однако, унижение, весь вечер сидеть за столом и слушать рассказы Димы о других странах, о жизни в Европе и не иметь возможности сказать всем, что они знакомы! Так думала Карина, кусая губы и бросая нервные взгляды то на его жену, то на него самого – ах, как она хотела, как старалась делать все, что угодно, крутить локоны, рвать салфетку, но только не глядеть на него! А все ж-таки не выходило! Он, как магнит, общительный, обаятельный, притягивал взгляд. И тут Карина сказала себе: какое в том унижение, что он не признал ее? Он был женат, пусть так! Но и она не осталась в старых девах, более того, у нее были дети! Так почему он должен был жалеть ее? Ну нет!
– Это ваша дочь? – спросила она тихо у Насти, перестав слушать Диму.
Худая, еще более стеснительная девочка лет четырнадцати была отдаленно похожа
