Изгой - Сэди Джонс
– Приветствую, мэм.
– Пожалуй, я отведу его наверх. А вы ждите тут, – велела Клэр усталым голосом, словно перетрудилась, сопровождая Льюиса.
Она поднялась на крыльцо, взяла мальчика за локоть и завела в вестибюль. Затем долго обсуждала со швейцаром, можно ли оставить покупки и девочек внизу, на какой подниматься этаж, в какую квартиру и стоит ли вызывать лифт. Льюис совсем вспотел в толстом пальто и стеснялся забрать руку у мисс Кармайкл. Она была какая-то блеклая, как снулая рыба, и всегда с ног до головы в желтовато-бежевом. Они поднялись на второй этаж по лестнице с красным ковром и позвонили в квартиру номер два. Льюис вовсе не нервничал: ему было наплевать, что о нем подумает какая-то Элис Фэншо.
– Я ему не нравлюсь.
– Это не имеет значения.
– Тебе легко говорить, а я хочу ему понравиться.
– Главное, что ты нравишься мне.
Официант убрал тарелки, и Элис наклонилась к Гилберту через стол. У нее были русые волосы, мягкие, как у ребенка. Станет ли она выглядеть старше, если соберет их в узел, задумался Гилберт. И хочет ли он, чтобы она выглядела старше, или его привлекает ее юность и неискушенность? Возможно, двадцать шесть лет – не так уж мало, но для Гилберта она была именно такой – невозможно юной, пахнущей свежими фиалками. Интересно, как ей это удается?
– Можно, я подарю ему подарок, когда он вернется?
– Конечно.
– А ему понравится?
– Все дети любят сладости.
– Гилберт… как по-твоему, я… достаточно хороша?
– Ты очень милая.
– Достаточно хороша для него?
– Ты хороша для всех.
Льюис вернулся в зал. Ресторан был просторный, весь в зеркалах, стены и потолок розовые с золотым. Даже высокие окна, выходящие в парк, были розового оттенка, и Льюис ощущал неловкость от того, что он не вписывается в цветовую гамму. Отец с Элис сидели за столиком в углу на другом конце зала и перешептывались, наклонившись друг к другу. Сколько Льюис себя помнил, он часто видел отца в той же позе и с тем же выражением лица – только с мамой. А теперь на ее месте сидела другая, и привычная картина не вызывала никаких чувств, кроме горечи.
Льюис посмотрел направо. У двери ресторана, будто часовые, выстроились официанты. За ними – длинный вестибюль: диваны и кресла, на которых дамы в шляпах пьют чай, пальмы в кадках. Из вестибюля вид на улицу, где светит солнце, такое яркое по сравнению с приглушенно-розовыми тонами ресторана. Льюис развернулся и пошел на свет. Отец и Элис даже не посмотрели в его сторону. Обходя официантов, он забеспокоился, что его остановят, и только тогда понял, что совершает побег.
Он прошел по длинному ковру навстречу голубому небу, солнцу и швейцару. В спине было какое-то странное, почти болезненное ощущение, новые ботинки натирали. Швейцар распахнул дверь, и Льюис вышел на тротуар под серой бетонной колоннадой. И сразу растерялся от обилия людей и машин, но на всякий случай сделал несколько шагов налево, чтобы его не увидели в окно ресторана.
Он был без пальто. А еще – впервые остался в Лондоне один. Вокруг сновали прохожие, не обращая на него никакого внимания.
Похолодало, в воздухе витал неуловимый запах первого снега. В двери гостиницы постоянно входили и выходили, и каждый раз казалось, что на пороге появится Гилберт. Льюис не собирался упираться и скандалить. Если что, он вернется за стол как ни в чем не бывало.
Он пытался держаться непринужденно и делал вид, что глазеет по сторонам, однако понимал, что любой заподозрит в нем потерявшегося ребенка. На самом деле он не потерялся, а ждал. Ждал, когда станет легче.
– Льюис?
Он обернулся на звук. На пороге стояла Элис – тоже без верхней одежды, ежась и обнимая себя за плечи. Ее светлый силуэт выделялся на фоне людей в темных пальто и шляпах. Тонкая юбка или платье, сразу не разобрать, никак не защищала от непогоды. Швейцар с любопытством посмотрел на них и снова скрылся за дверью.
– Может, зайдешь? – ласково спросила Элис и улыбнулась.
Льюис сразу почуял в ней теплоту, по которой тосковал целую вечность. Ему немедленно захотелось помочь ей согреться и успокоить ее. К горлу подступили слезы. Как назло, только он научился жить без чувств, как вдруг его одолевает желание плакать. Он в ужасе уставился на Элис, сдерживаясь из последних сил.
– Вернешься? – Она снова улыбнулась. Ее ласковая улыбка была невыносима. – Идем, у меня для тебя есть подарок. Хочешь подарок?
Ее голос звучал маняще, как будто стоит ему принять подарок, и ключ к его сердцу найден. Льюису тут же стало легко. Грусть и сопереживание как рукой сняло, и он почувствовал себя твердым, словно кремень. Элис опять поежилась и крепче обхватила себя за плечи, но мальчику уже не было до нее дела.
– Льюис? Ну, пожалуйста, пойдем. Я тебя очень прошу.
Он поплелся за ней. А что еще оставалось?
Коробка с засахаренным миндалем была завернута в целлофан и бумагу, а сверху украшена тремя лентами, завязанными в бант. Ничего подобного Льюис в жизни не видел.
– С днем рождения! – сказала Элис и заговорщицки добавила: – Это сладости.
Раньше ему доводилось есть конфеты из бумажных кулечков или мутных банок. О коробках, да еще таких нарядных, никто и не слышал. Коробка казалась чем-то инопланетным. Чего стоил один только целлофан!
– Моя мама купила их в Нью-Йорке по моей просьбе. Для тебя.
– Представляешь, Льюис? Гостинец из самого Нью-Йорка!
– Правда, красиво? Я сто лет не видела ничего подобного.
– Ну что, откроешь?
– Правда, чудесная коробка?
– Скажи спасибо. Он не понимает, что там, – пояснил Гилберт.
– Тогда пусть откроет.
– Давай, Льюис, открывай.
– Это миндаль. Тебе понравится. Он в сахаре, и весь такой разноцветный. Такой красивый, что есть жалко, правда?
Льюис заглянул в ее кукольные глаза и выразительно промолчал, затем заявил:
– Это девчачий подарок.
Элис растерянно заморгала, и вид у нее стал еще глупее. «Вот оно что, – подумал Льюис. – Она просто глупа». Пусть даже ласкова и женственна, ему-то что за дело? Она глупа, и она ему не мать!
– Льюис, что за грубости? Извинись немедленно, – велел Гилберт.
Поразмыслив, Льюис решил не извиняться.
