Давид Маркиш - Стать Лютовым
Бормоча что-то себе под нос, Иуда снял очки и привычно протер стекла носовым платком. Евреи шли и бежали, и никто не обращал внимания на дивящегося Иуду Гросмана. И Иуда зашагал дальше на легких ногах.
На углу холодный сапожник в черной ермолке прилаживал подметку к башмаку. Сапожник сидел на низком табурете, сильные его колени были раскорячены, как у виолончелиста. Заунывная еврейская мелодия вырывалась рывками из зарослей бороды: держа в губах деревянные гвоздики остриями вовнутрь, сапожник дудел себе через нос. Время от времени быстрым и красивым движением руки, не переставая дудеть, он выхватывал гвоздик изо рта, приставлял к подметке и точным ударом молотка загонял по самое темечко. Поравнявшись с холодным сапожником, Иуда снова остановился. Мастер продолжал дудеть и мурлыкать, поглядывая иногда на ноги Иуды, на его дорогие английские туфли.
- У еврея неприятности? - чуть приоткрыв рот, так, чтоб не выронить гвоздики, спросил наконец сапожник.- Каблук? Рубчики? Набойки? - Его идиш звучал невнятно из-за этих белых гвоздиков, облепивших оттопыренные губы.
- Может, у еврея рубчик на сердце,- уклончиво сказал Иуда,- у еврея неприятности на душе, и он пришел послушать вашу музыку, которую вы поете через нос.
- Тогда зачем вы тут стоите, как журавель на крыше? - спросил сапожник.Сядьте, Боже мой, и сидите! - И сапожник вытянул из-под своего табурета другой, поменьше, с полосками кожи, набитыми на раму.
- Еврей приехал в Париж из местечка,- сев, уверенно сказал Иуда,- из украинского местечка. Там журавли, там крыши.
- Кто вам сказал, что я приехал в Париж? - удивленно, как о неведомом, спросил сапожник.- Я приехал в Маре. Мы все живем тут, в Маре.- И он повел рукою, как бы отодвигая занавес перед лицом Иуды Гросмана, и Иуда увидел вывеску кошерного ресторана "Цветочные ворота", и старых евреев в круглых шапках-штреймл, и ребятишек с пейсами, и молодых евреек с овечьими глазами, в длинных платьях с оборками.
- И давно еврей приехал в это Маре? - с удовольствием оглядевшись, спросил Иуда Гросман.
- Зачем мне считать годы, когда Бог считает их за меня и никогда не ошибается? - сказал сапожник.- Ейн, цвей, дрей.- Один за другим он согнул три пальца на левой руке.- Я считаю сантимы, Бог считает годы, каждый из нас при своем занятии.
- Но прежде, чем Бог привел вас сюда, в Маре,- сказал Иуда Гросман,посадил на эту табуретку и набил рот гвоздями, где он содержал еврея? В Шепетовке, в Кричеве? В Белой Церкви?
- А! - отрывисто воскликнул сапожник и пожал крутыми плечами.- В Белой, в Черной... Какая разница! Еврей живет там, где он живет, а за спиной у него огонь, дым и тарарам.
- Был погром? - наклонившись к сапожнику, спросил Иуда Гросман.- Вас громили?
- Нам всегда не хватает того, что у нас уже есть,- предостерегающе подняв заскорузлый толстый палец, сказал сапожник,- и мы жалуемся, и ругаемся, и просим Бога, чтоб он нам подкинул еще что-нибудь. А потом, когда у нас всё отнимают, всё - дикий сад до самой дороги, зайцев в траве,- мы начинаем жалеть, и плакать, и бить себя кулаками по голове... Еврей хочет что-нибудь сказать?
- Да,- выпрямился Иуда на своем табурете.- Да! Вы видели когда-нибудь еврея, который не хотел бы что-нибудь сказать? Так слушайте. Мне чудно здесь и легко, в этом вашем Маре, и я забыл про глупости жизни. Скажите, мой господин сапожник, куда мне пойти?
Из ящика с инструментами сапожник вытащил большую серую тряпку, тщательно, палец за пальцем, вытер руки и указал на приземистый трехэтажный дом по другую сторону улицы.
- Туда,- сказал сапожник.
В доме напротив помещалась хасидская синагога. Молельная комната была пуста, над рядами скамеек по теплым солнечным тропкам прогуливалась книжная пыль. Иуда Гросман сел на заднюю скамью, открыл оставленную кем-то залистанную Библию. "Проклят,- прочитал Иуда,- кто сделает изваянный или литый кумир, мерзость перед Господом, произведение рук художника и поставит его в тайном месте!" Иуда усмехнулся, покачал головой и с любовью закрыл книгу. За окном, откуда вольно входили солнечные лучи, лежал Париж на берегу сиреневой реки, французы шли по бульварам мимо красивых старинных домов, и над церквами гудел воздух: в пастях колоколов ворочались бронзовые языки. Тесный хасидский штибл был здесь совершенно некстати, как на корове кавалерийское седло, но Иуда с Торой на коленях, на жесткой скамье, чувствовал иное: нищая синагога стояла в чистом поле, на четырех ветрах, теменем к небу, лицом к Иерусалиму. Ничто не мешало и не препятствовало ей тут стоять, вокруг было открытое пространство, в острой высокой траве бегали зайцы. Случайный шум мира не проникал сюда, и этим она отличалась от Одессы: там гомон южной потной жизни, сдобренной духом тушеных баклажан и чеснока без спроса и без стука, как к себе домой, входил в двери еврейских молелен.
И все же какое-то движение звука Иуда Гросман улавливал и здесь. Прислушавшись, он различил приглушенные людские голоса, то нараставшие, то опадавшие, как волны или как хлебное поле под порывами ветра. Иуда отложил книгу, вышел из синагоги и по обшарпанной каменной лестнице поднялся на второй этаж.
Там, за приоткрытой дверью, была школа, школьный класс. За длинными дощатыми столами, не доставая ногами до пола, тесно сидели мальчики лет четырех-пяти. Перед детьми лежали книжки Торы в потрепанных серых, коричневых и синих обложках. Сутулый еврей в глубокой черной ермолке, с рысьими глазами правдознатца на строгом остром лице прогуливался меж столами, разведочно заглядывая из-за спин учеников в их чтение и раздавая подзатыльники тем, кто, по его мнению, их заслужил. Дети, припевая, вразнобой читали священный текст. Заметив стоявшего в дверях Иуду Гросмана, учитель взглянул на него без интереса и продолжал свой прихотливый обход.
Мальчиков было здесь около пятидесяти. Шатены, блондины и брюнеты, тощие и раскормленные, черноглазые, голубоглазые и сероглазые, они нисколько не были похожи на школьных первоклассников - шалунов и чистюль в коротких штанишках. Губы их двигались, произнося шершавые древнееврейские слова, и томительная учебная забота лежала на лицах. На нежных пятнышках лиц празднично светились глаза - драгоценные детские глаза, не растерявшие еще благодарного изумления миром.
Стоя на пороге талмуд-торы, в дверях, Иуда Гросман забыл думать о том, что страх слежки прилип к его спине, что он ищет в Париже дурацкий катышек свинца, как отмычку к спасению. Глядя на детей над книгами, он испытывал чувство совершенной безопасности, как будто ангелы тесно его окружали и черного не было среди них.
Катя отхлебнула вина из стакана, поставила его на клетчатую скатерку и незаметно погладила траву Фонтенбло узкой сухой ладонью.
- Можно спросить? - сказала Катя.
- Можно,- разрешил Иуда Гросман.
- Земля такая большая...- сказала Катя.
- Это не вопрос,- без улыбки сказал Иуда.- Большая, ты говоришь?
- Сколько людей каждый день закапывают в землю,- глядя в сторону, в траву, сказала Катя.- Каждый день, каждый год. Всё время. Земля сама уже стала как скелет... Не так?
- Тебе страшно? - участливо спросил Иуда.
- Нет! - откликнулась Катя.- Просто странно, если подумать. Вот мы сидим на земле, пьем вино.
- Ты думаешь о том, что и для нас там места хватит,- сухо сказал Иуда.Да, хватит. Мимо земли не пронесут.
Катя помолчала, улыбаясь чему-то далекому, неразличимому, а потом сказала:
- Да что об этом думать! Смотри, как тут красиво, даже фазаны есть, и я уезжаю только завтра вечером. Что, мало?
- Нет,- сказал Иуда.- Я вообще не знаю, что значит "много", а что "мало". Может, всё дело в сжатости, что ли, в том, что там умещается, в этом "много" или "мало". Вот рассказ, короткий рассказ - а там вся жизнь: ни убавить, ни прибавить.
- Нам хорошо,- сказала Катя,- значит, всё умещается. Пусть так сохранится навсегда: где бы мы ни встретились, нам будет хорошо. Ладно? Пусть редко, пусть даже очень редко. Знаешь, когда всё время хорошо, потом вдруг становится плохо. А у нас так не будет. Хочешь?
- Хочу,- сказал Иуда Гросман. Ему действительно хотелось быть с Катей, но и без нее хотелось быть, чтобы вспоминать о ней издалека. С Катей и, может, с теми детьми из Маре.
- Сделать тебе бутерброд? - спросила Катя.- С ветчиной?
- Сделай,- сказал Иуда.- А откуда ты знаешь, что здесь живут фазаны? Правда, живут? Ты видела?
- Нет, не видела,- сказала Катя.- А ведь правда, что у тебя была уйма женщин? Я знаю, знаю! Но ведь ты их всех любил, да? Ну и хорошо. Только ты мне ничего про них не рассказывай.
Дети. Они приходят на ум либо в беде, либо в старости. До старости еще далеко, а беда не за горой... Махно - слежка - арест - беда. Ничто не поможет, никто не спасет. И вот появляются дети, обступают, окружают, защищают загнанную душу своими беспомощными робкими телами. Как хорошо, что они есть, эти маленькие существа из другого, вольного мира.
Дети. Мальчики над книгами из Маре. Скрюченный калека в кресле-коляске в житомирском чулане. Фронтовые беспризорники - независимые оборванцы, держащиеся поодаль, как одичавшие собаки. Одесские музыкальные вундеркинды в бархатных курточках, с бантами на тонких голубых шеях.
