Давид Маркиш - Стать Лютовым
Этот Черный ангел с лицом то по-детски прекрасным, то рубленым, мужицким, стал возникать всё чаще по мере приближения отъезда Иуды Гросмана из Парижа домой, в Москву. Будь то в толпе или в ночном темном одиночестве,
Иуда слышал сухой стук крыл, и не было нужды озираться, чтобы удостовериться в присутствии гостя-хозяина. Но Иуда озирался и с поникшим сердцем угадывал пришлеца.
В день приезда Кати Черный ангел обнаружился на перроне, в гуще толпы. Он глядел на Иуду, маявшегося в ожидании берлинского поезда, совершенно спокойно, даже дружелюбно. Его зеленовато-коричневые глаза без зрачков были подернуты радужной пленкой. Иуда Гросман не испытывал ни страха перед этим существом, ни раздражения к нему - он лишь ощущал его тяжкое присутствие. Но и когда его не было видно вблизи, ощущение присутствия Черного ангела не исчезало: он существовал за полем зрения, где-то, черт знает где.
С подножки вагона Катя разглядела Иуду Гросмана, замахала рукой. Иуда улыбался, потирая переносицу под душкой очков.
- Еле вырвалась! - сказала Катя, ветром налетев.- Не хотели пускать: "куда?" да "зачем?" Ну да ладно... Как ты тут? Похудел. С чего бы?
- Как же ты им объяснила? - спросил Иуда, и в этом "им" Катя расслышала раздражение, горечь.
- Сказала, еду к врачу.- Катя отдала дорожный баул Иуде и просунула ладошку ему под локоть.- По женским, понимаешь? Что есть тут один врач, он меня раньше лечил, я ему доверяю.
- А если проверят? - спросил Иуда Гросман.
- Ну и пусть! - сказала Катя.- Раз выпустили, значит, согласовали. А то б не выпустили - ни к врачу, ни к кому.
- Логично,- согласился Иуда Гросман.- Ну пошли. Я рад. Ты даже не догадываешься, как я рад.
Они шли по перрону, и агент Греча шел за ними, а Черный ангел исчез, и его нельзя было обнаружить в редеющей толпе.
Обнаружить человека в толпе - нелегкое дело, особенно если тот человек незнаком наблюдателю лично, а известен ему лишь по описаниям, и Яков Блюмкин знал это лучше, чем подавляющее большинство его современников. В толчее иерусалимского базара умелому человеку затеряться было не сложней, чем иголке в стогу сена, чем капле в море. Старательно обходя сомнительные зловонные лужи и кучки ишачьего дерьма, Блюмкин без интереса поглядывал по сторонам: восточной экзотикой он был сыт по горло, да и тот факт, что по этому, вполне возможно, переулку, меж этих закопченных каменных стен вели в далекое пятничное утро назаретского проповедника Иисуса с крестом на спине,- и этот факт оставлял Блюмкина равнодушным.
Год назад, летом 27-го, когда он впервые приехал сюда из Константинополя с отличными документами на имя персидского купца Якоба Султанова, приехал осмотреться и завести первые знакомства, всё это щедрейшее древнее великолепие произвело на него могучее впечатление. Вопреки здравому смыслу, он упрямо чувствовал, что весь этот прокаленный солнцем каменный развал, называемый Иерусалимом, принадлежит ему, в недавнем прошлом ученику одесской талмуд-торы, а теперь резиденту советской внешней разведки на Ближнем Востоке Якову Блюмкину. Что, собственно, изменилось? Он как был, так и остался евреем, и не арабам же с турками касаться лбом, сердцем камней Стены плача. И если ему, Яке, удастся прижать англичан здесь, в Палестине, это хорошо не только для Москвы, но и для евреев. А если кому-то нравится рассуждать о двойной лояльности советского разведчика Якова Блюмкина - что ж, на здоровье, каждый еврей при слове
"Иерусалим" вспыхивает, как свеча, и так и должно быть... Да и распоряжение Трилиссера об оказании содействия национально-освободительным движениям в Палестине - это тоже палка о двух концах: кто сказал, что местные евреи, недовольные англичанами, менее предпочтительны Москве, чем арабы, недовольные евреями? Во всяком случае, евреи куда сильней досаждают англичанам с их мандатом, чем арабы. Да и конечная цель действий резидентуры определена предельно точно: через Аравийский полуостров выйти к Индии, в Калькутту и Бомбей, и организовать там мощную разведсеть. Разве это хоть в чем-то помешает евреям? Наоборот, любое ослабление британских позиций играет евреям на руку. Умница Трилиссер, настоящий умница! Для него Иерусалим - тоже не пустое место, вот это уж точно.
Безалаберность англичан веселила Блюмкина. Даже всесильный Понтий Пилат, умывая руки, поглядывал исподлобья по сторонам - чтоб не пырнули ножом. Британцам было далеко до оглядчивого Понтия - они не желали видеть разницы между Палестиной и какой-нибудь Бирмой, наполовину населенной обезьянами. А зря. Здесь, в Палестине, сошлись лбом ко лбу Запад с Востоком, которым, по словам Киплинга, вместе не идти. Казалось бы, английской контрразведке следует глядеть не в оба - в четыре, в шесть, в десять глаз! И вот появляется в Иерусалиме персидский купец Султанов, похожий на царя Ксеркса, как устрица на фаршированную щуку, и предлагает желающим купить у него древние еврейские книги, уникальные раритеты. И англичане едят эту легенду, уплетают за обе румяные щеки. Расскажи об этом понимающему человеку - ведь не поверит... Зато в Яффо чисто, как в Челси: араб плюнет мимо урны - выложит пять фунтов или пойдет в тюрьму сидеть за неуплату штрафа. Пять фунтов! Да араб, плюющий мимо урны, таких денег и в глаза не видал.
До встречи со Штивельманами оставалось еще три четверти часа. Пекло. Блюмкин легко переносил беспощадную палестинскую жару, русские морозы давались ему трудней. Никто, впрочем, никогда не слышал от него жалоб на природные неурядицы - ни в Монголии, ни в Персии, ни в Тибете, где на высоте одесситу просто нечем было дышать. Другое дело - Штивельманы. И пучеглазый Лева, фигурировавший в документах ИНО ОГПУ под псевдонимом Прыгун, и его жена Нехама, получившая кличку Двойка, проклинали местный климат с утра и до вечера, как будто других тем у них не было. Блюмкина это раздражало, он терпеть не мог пустых разговоров, тем более что изменить погоду в Восточном Средиземноморье было не в его силах. Ну, жарко! А как же древние евреи, которые жили тут, в этих переулках, и ни в чем себе не отказывали? Как царь Давид, в тенечке тренькавший на древней балалайке от чудного настроения? Но Штивельманам было наплевать на царя Давида, они то и дело вспоминали подмосковную Малаховку с ее крыжовником и кислыми червивыми яблоками, и это тоже сердило и злило молодого купца Султанова, в лубянском списке нелегалов проходившего под кличкой Живой.
Можно было полчаса с лишним гулять по кривым закоулкам Старого города, радуясь глупости английской контрразведки, можно было заглянуть в кофейню и переждать там оставшееся до встречи со Штивельманами время. Оглядевшись, Блюмкин обнаружил между мясной лавкой и мастерской медника узкий вход в кофейное заведение. Хозяин в красной феске с черной кисточкой сидел у входа на низкой табуретке и самозабвенно тянул дым из кальяна. В кальяне булькало. Казалось, только внезапное начало второй мировой войны между всеми и всеми сможет поднять араба с его табуретки.
В кафе было прохладно, там пахло древними временами, свернувшимися клубочком где-то совсем рядом. Могла скрипнуть дверь и пропустить в полутемную кофейню крестоносца в железных сапогах со шпорами или виноградную Суламифь деревенский профиль, прекрасные овечьи глаза. Или Иуда Искариот мог сюда заглянуть, позванивая серебряниками в мешочке: гуляй, рванина, от рубля и выше!.. Блюмкину вспомнился Иуда Гросман, казавшийся себе князем Давидом Реувейни. Так получается, что это скорее он, Яка Блюмкин,- князь Реувейни. Жаль, нельзя будет рассказать Иуде об Иерусалиме, об этой кофейне в двух шагах от святая святых Храма. Стихи - это другое дело: можно написать об этом стихи, целый цикл, и озаглавить его "В двух шагах от Святая Святых".
Иуда Гросман - славный парень. И этот свинцовый катышек, который он привез из Парижа вместе с удостоверением: "Настоящий предмет является пулей к личному пистолету императора Наполеона Первого, в чем я и удостоверяю..." И подпись какого-то мэтра, и печать. Иуда, смешной! Он там натворил что-то - женщина - и встречался с кем-то без санкции. Настоящий писатель и поэтому любопытен, как сорока. Одного понять не в силах, не хватает у него сил: глядеть - этого мало для того, чтобы узнать. Хочешь узнать вкус яблока - стань червем и грызи это самое яблоко изнутри. Хочешь писать о крови - возьми наган, убей. О страхе испугайся до смерти, до оледенения поджилок! А он хочет смотреть сквозь свои очки и сочинять. Так не пойдет у него, долго, во всяком случае, не пойдет. Куда верней его, Якино, решение: не наблюдать, сидя на заборе и боясь оттуда свалиться, а все делать своими руками, все узнать, все прочувствовать, кожей, сердцем, и уже потом, к тридцатилетию, через год, как было задумано, поставить точку на этой беспокойной шпионской жизни и начать новую жизнь, мучительную: литературную. Купить письменный стол, тетрадь с золотым обрезом. Яков Блюмкин, литератор. Вот только вывести агентуру в Калькутту и Бомбей - и ставить точку.
