Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов
Белосельцев боролся с безумием, повторяя: «Господи, спаси, сохрани… Царица Небесная… Николай Николаевич… Бабушка… Мама… Цветочек ромашка…» – И толпа убитых, где каждый был с его умершим лицом, начинала отступать.
Город, который был явлен из окна пышной, осенне-золотистой бахромой бульвара, непрерывным сверкающим водопадом машин, туманными кремлевскими башнями, далеким золотом храма, тончайшей, словно сизое перышко, Шуховской башней, хрустальными витринами дорогих магазинов, полыхающими среди бела дня рекламами заморских товаров, неутомимо бегущей по тротуарам безымянной, безгласной толпой, – этот город был обречен. Из мутных небес уже нависла над ним чаша гнева Господня, и огненный вар пузырился у самой кромки, где по кругу, черным по серебру, проступала надпись судного часа. Город был обречен на сожжение, ибо в нем не осталось ни единого праведника. Повсюду, словно жирные черви, клубились пороки, свивались в липкие смрадные клубки в каждом доме, под каждой кровлей, в каждом человеческом сердце. Последний праведник Николай Николаевич лежал под простыней в тюремном морге, и его безумная дочь бежала по Тверской, натыкаясь на фонарные столбы и размалеванные стенды реклам.
В Доме правительства, пропитанном кровью мучеников, заседали министры, неутомимые в пустословии, веселые мздоимцы, упитанные толстосумы, ищущие, где бы вернее урвать лакомый кусок, оставшийся от несчастной страны. В банках, среди мрамора и яшмы, укрылись банкиры, каждый из которых был похож на багровый волдырь крови, которую они неустанно сосали из чахлого, умирающего народа, вонзив маленькие острые клыки в синюю шейку ребенка, в омертвелое от горя сердце вдовицы. В Кремле, среди золотых орлов и древних гербов, на троне, искусно состроенном из берцовых костей, на подушках из выделанной человеческой кожи, сидел преступник всех времен и народов, выдыхал ядовитые испарения, от которых Кремль был окутан желтым смертоносным туманом, и всяк, кто его вдохнет, заражался смертельной болезнью, впадал в уныние, сходил с ума, терял человеческий образ. В Думе, дружно заселив удобные кабинеты, важно расхаживая по коридорам, жадно сбегаясь к телекамерам, славословили депутаты, лгали, ссорились, лобызались, искали милостей у власти, тайно принимая от нее конверты с деньгами. В театрах показывали срамные спектакли, сцены соитий, обнаженные торсы, ягодицы, лобки. На эстрадах представляли бесовские танцы содомитов, пляски людоедов, кривляния еврейских колдуний. Телевидение, находясь в руках у садистов, демонстрировало куски освежеванного человечьего мяса, и каждый оператор стремился поподробней снять переломанную белую кость, распоротый, с выпавшими внутренностями, живот, гроб с остроносым лицом мертвеца. Модные писатели и певцы воспевали гомосексуальную любовь и утонченное растление детей, художники являлись в музеи с бритвами, чтобы разрезать очередной холст великого мастера, испражниться перед иконой, оголить на виду у всех свои блеклые гениталии. В церквах, построенных на деньги убитых и замученных, служили румяные молодые попы в золотых облачениях, поглядывая веселыми глазками на смешливых прихожанок, протягивая к их крашеным влажным губкам свои сдобные руки и обрызганные духами холеные бороды. В кельях монахов поселились звездочеты и маги, волхвы и языческие предсказатели, они раскрывали колдовские книги, варили отвары и приворотные зелья, гадали на отрубленной мышиной лапке, на горохе и на крови младенца. В особняках, укрытых от глаз за крепостными башнями, с крупнокалиберными пулеметами и недремлющей охраной, шли оргии, пресыщенные богачи менялись женами, валились все вместе на мягкие ковры, лезли друг другу в пах жадными языками, оглашали окрестности криками неутолимых желаний. В трущобах, подворотнях, на загаженных дворах простолюдины пили водку, бранились, били друг друга, собирали на помойках бутылки, всаживали в черную вену иглу с наркотиком, бессмысленно смотрели стерилизованные телесериалы, мочились под себя, подбрасывали в мусорные баки новорожденных детей, выходили под воспаленные вечерние огни, предлагая за деньги свои больные, зараженные чресла, послушно, по зову веселых обманщиков, шли голосовать к урнам, каждый раз избирая себе в мэры, президенты и губернаторы очередного плута, убийцу или слугу чужого народа.
Такой город, отвернувшийся от Бога, забывший о сострадании, потерявший смысл бытия, извративший все законы и заповеди, рождающий непрерывные уродства и болезни, был обречен. И неважно было, какую именно кару избрал для него Господь, чьими руками замыслил истребление города. Прольется ли на него огромная чаша вара, или упадет с небес испепеляющая звезда Полынь, или высыплется из канализационных люков чешуйчатая саранча и со стрекотом ядовитых клешней начнет косить прохожих, или нагрянут ото всех застав странные зверолюди, коим нет числа, нареченные Гогом и Магогом, и станут резать и колоть беспомощную толпу, или опустится из космоса летающий остров и своим алмазным днищем расплющит дома, высотные здания, главки соборов. Или же Бог поручит истребление города чеченским террористам, и они подложат мешки с белой взрывчаткой под дома, университеты, министерства и стадионы и страшными взрывами превратят провинившийся град в жаркие, дымные котлованы.
И он, Белосельцев, противясь воле Бога, восставая в своей безумной гордыне против Творца, должен был спасти этот город. Выполнить завет умершего праведника Николая Николаевича, который предсмертным прикосновением передал ему свою праведность.
Белосельцев чувствовал это вещее прикосновение как слабое, неисчезающее тепло. Как бледный солнечный зайчик, блуждающий в темных закоулках души. Он был грешен, исполнен пороков, подвержен скверне. Его дух заблудился в потемках, выбредал на ложные цели, устремлялся за мерцающими ночными светляками мнимых истин, которые оказывались сумеречными гнилушками истлевающих учений и верований. Его главным грехом и пороком было маловерие, неспособность к могучему духовному порыву, в котором распадется мнимая картина мира – и откроется пламенное божественное знание. И все же, получив в свое утомленное тело, в свой нестойкий, колеблемый дух малую каплю праведности, завещанной умершим пророком, он надеялся
