Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов
Она на минуту потеряла сознание на груди у отца. Вошедшие санитары поднесли к ее лицу нашатырный спирт, влили в побелевшие губы стакан валерьянки.
Под руки, осторожно вывели из палаты. Белосельцев видел, как подкашиваются ее ноги, как стоит на полу пакет с термосом, как вокруг головы Николая Николаевича, словно венчики, вьются цветные проводки.
Он вышел в больничный коридор и увидел Копейко, который бодро, в накинутом на плечи белом халате, шествовал вместе со следователем, оглядывая номера палат.
– Кажется эта, элитная? – Он остановился перед дверью, подзывая Белосельцева. – Надо навестить недужного… Все-таки начальство в прошлом… Ты, – обратился он властно к следователю, – погуляй-ка с полчасика. А мы с Виктором Андреевичем навестим подследственного. – И, толкнув дверь, увлекая за собой Белосельцева, он вошел в палату.
На просторной койке, подняв под одеялом колени, утонув узкой лысеющей головой в подушках, лежал Зарецкий. Желтый, словно выкрашенный бледным раствором йода, он выложил на одеяло худые цепкие ручки, напоминающие беличьи лапки. Над ним возвышалась ветвистая, как дерево, капельница, увешанная стеклянными плодами, прозрачными флаконами, перевитая лианами трубок. Сквозь них в щуплое тело магната просачивались подкрашенные и бесцветные растворы, которые, смешиваясь с его лимфой и кровью, порождали горчично-желтую окраску.
Над головой стоял монитор с пульсирующим электронным графиком, и казалось, что жизнь Зарецкого была запаяна в стеклянную колбу с извивающимся зеленым червячком.
Когда они вошли и Зарецкий узнал Копейко, его темные, с желтыми белками глаза дернулись от ненависти и страха. Он попытался залезть под одеяло, глубже зарылся в подушки, и электронная линия на мгновение прервалась, а потом побежала быстрее, выстреливая острыми зубцами, похожая на юркого зеленого дракончика.
– Здравствуйте, дорогой товарищ, – глухо сказал Копейко, останавливаясь перед больным, упираясь в пол расставленными ногами, скрестив на груди сильные, твердые руки. И глухота его голоса, белый, накинутый на сильные плечи халат, круглая голова породили в Зарецком реликтовый ужас, словно явился палач и ему предстоят адовы муки.
– Ты за все ответишь, преступник!.. Мой адвокат подготовил протесты!.. В Верховный суд!.. В суд Гааги!.. В комиссию по правам человека!.. Будет скандал, мировой!.. На мою защиту выступит вся интеллигенция, все мировое сообщество!.. Я подготовил письма сразу двум Президентам – России и Америки!.. Тебя сотрут в порошок, как фашиста и антисемита, и я мизинца не протяну, чтобы тебя спасти!.. – Зарецкий дергался, сучил под одеялом ногами, будто куда-то карабкался, вжимался в подушки. С его усохшего, желтого, как лимон, лица смотрели ненавидящие глазки затравленного зверька, готового перед смертью вонзить резцы в ненавистную руку мучителя.
– В Гааге, говоришь?.. Интересно!.. – задумчиво, чугунным голосом произнес Копейко, глядя на монитор, где прыгала разорванная зубчатая линия, словно выскакивали из воды летучие рыбки и с прозрачными заостренными плавниками падали обратно в воду.
Этот задумчивый чугунный голос, похожий на ядро, которое вкатывали в пушку, вырвал из тощей груди Зарецкого жалобный писк, словно в дупле удушили птенца.
– Ну хорошо, я понял мою оплошность… Я проиграл, не сумел тебя разгадать… Надо уметь проигрывать… Бери мое состояние, ты ведь в курсе всех моих дел… Ценные бумаги, недвижимость… Ты знаешь, в каких банках я держу деньги, где храню бриллианты… Все забирай… Я опять заработаю… Важно иметь голову, которая способна к открытиям… Мой бизнес – это цепь гениальных открытий, которые принесут мне новые деньги… – Он надменно, с видом превосходства, взглянул на Копейко и тут же испугался своего смелого презирающего взгляда. Задергал острыми коленками, вцепился в одеяло сухими заостренными пальцами. – Ладно, ладно, я умею проигрывать…
– Умеешь, говоришь? – угрюмо поинтересовался Копейко, осматривая одеяло, словно примеривался, как бы половчее его схватить и сдернуть, чтобы обнажилось жалкое, квелое тело с дряблыми мускулами, узкой грудью, покрытое редкой шерсткой.
От взгляда, коим гробовщик снимает мерку с еще живого клиента, линия жизни Зарецкого превратилась в пунктир, над которым взлетали фонтанчики предсмертного страха.
– Договоримся, ты дай мне уйти, а я тебе солью компромат на всю верхушку… На Истукана, где какие счета, дворцы в Мексике и Испании, нефтяные поля в Венесуэле, акции кимберлитовых трубок в Намибии… На Дочку два километра пленок – в постели со всеми, кому не лень, и с Астросом, и с шофером, и с тренером по теннису, с садовником, с главным охранником… Для «Плейбоя», за сто тысяч долларов… Скажу, кто застрелил Листьева, кто взорвал Холодова, кто зарубил Меня… Дам компромат на Гречишникова, как он мальчиков к себе возит, и они вместе одну конфетку сосут… Компромат – это власть… Ты будешь самый сильный… Дай мне уехать!..
– Как ты сказал? Уехать? – Губы Копейко растянулись в резиновую мертвенную улыбку, словно на него была натянута гуттаперчевая маска, и он ее собирался содрать, открыть Зарецкому свой ужасный истинный лик.
– Дай мне денег на дорогу!.. Пятьсот долларов!.. Уеду, и ты обо мне не услышишь!.. У тебя ведь есть дети, мать!.. Умоляю!.. – лепетал Зарецкий, углядев в круглых глазах Копейко что-то неотвратимо-ужасное.
– Пятьсот, говоришь?
Копейко медленно колыхнулся, как гранитный памятник, падающий с постамента. Он клонился, валился, обрушивался на ветвистую, увешанную флаконами капельницу, на тончайшие проводки, соединявшие электронный стимулятор с сердцем Зарецкого. Капельница со звоном упала, расплескала по полу разноцветные растворы. Линия жизни на экране погасла. Зарецкий открыл ромбовидный рот, в котором от удушья взбухал фиолетовый длинный язык. Задергался, задрожал, как от холода. Поник, уменьшился, словно стал стекать в невидимую воронку, уходить под землю в сливное отверстие. Через секунду его не осталось.
Глава тридцатая
«Суахили» был белым мучнистым скелетом в открытой могиле, откуда археологи извлекали прах умершего африканского колдуна. Был костяной зубастой маской на бразильском карнавале, вызывавшей дух преисподней. Был рисованным русским лубком, на котором смерть изображалась с косой, преградившей путь Анике-воину, на фоне города, то ли Иерусалима, то ли Рима, то ли Москвы. Белосельцев и был Аника-воин, кому смерть подставила под ноги косу, побуждая прыгнуть, и он, страшась гибели, предчувствуя витавшую в
