Карта Анны - Марек Шинделка
Пожилая женщина освободила место: вздернув бровь, она переставила сумку на сиденье перед собой. Я тут же почувствовал, что молча и непроизвольно становлюсь на ее сторону, против этой самоуверенной девушки. Исподволь я следил за тем, как девушка снимает пальто, садится, забрасывает ногу на ногу, как нервно откидывает со лба челку, складывает руки между колен. Все в ней казалось кричащим: челка, нога, руки, — а когда она не двигалась, кричащей была ее неподвижность. Я все так же тайком наблюдал за девушкой: она просто сидела. Что-то в ее лице, в осанке повергало меня чуть ли не в ярость. Мне в жизни еще не доводилось злиться по такому пустяковому поводу. Я знал: достаточно одного слова, достаточно ей заговорить со мной, и я вряд ли смогу сдержаться. Бесцеремонность, которую она источала, заполнила весь вагон — терпкий дух упрямства, вздорности. У девушки дрожали пальцы. Рука ее отъезжала от тела, как будто по рельсам, — выбросить бумажную салфетку, выключить отопление. Потом девушка достала журнал и принялась рассеянно его листать.
Я с удивлением осознал, что мне неумолимо хочется переспать с ней, и тут же ощутил прилив возбуждения. И страшно на себя разозлился. Все произошло так быстро, что я не знал, куда деваться. Мне стало стыдно, и тут она наклонилась ко мне.
— Хотите журнал? — спросила девушка, а я смотрел на нее, остолбенев.
Я разглядел черты ее лица, в них был сильный славянский аккорд, как, впрочем, и во всем ее теле. Длинная коса, обвивая шею, падала на плечо и левую грудь.
— Я уже не буду читать, если хотите, берите, — сказала она, протягивая мне журнал.
Кровь, вопреки воле, хлынула мне к лицу. Я не знал, куда спрятать глаза. Солнце по имени solar plexus — мишень, вокруг которой сияли лучи ребер, — пылало у девушки под грудями, окаймленными черным кружевом и выпиравшими из глубокого выреза.
От замешательства я что-то пробормотал, поблагодарил ее и взял журнал. Девушка больше не обращала на меня внимания, она вытащила телефон и принялась быстро что-то в нем набирать, А я сидел с ее журналом в руке, словно поджав хвост. Неизвестно откуда возникло чувство, что, взяв журнал, я утратил нечто важное. Я взглянул на женщину у окна, но та якобы любовалась пейзажем. Конечно, кое-что девушка у меня забрала. Забрала мою злость. Или, по крайней мере, протянула между нами невидимую нить, вдоль которой исподтишка скользил к ней мой взгляд. Теперь, когда я получил от нее этот журнал (кстати, сам его иногда покупаю), нужно было оставаться полным идиотом, чтобы и дальше (пусть и про себя) ее ненавидеть. Континенты в поезде вопреки моей воле пришли в движение, заговор с женщиной у окна дал серьезную трещину. Я чувствовал, что склоняюсь на сторону девушки. Но мне туда совсем не хотелось. Там под тридцатилетней кожей сиял solar plexus, а над ним, как две горки отварного риса, вызывающе лежали белые груди.
Купе пополнилось новыми пассажирами. Родители с ребенком. Все трое не могли отдышаться.
— Меня чуть кондрашка не хватила, — произнес отец, вытирая взмокший лоб.
Поезд заскрежетал и тронулся с места.
— Что такое кондрашка? — спросил ребенок.
— Кондрашка — это такой лесной зверь, — ответила девушка с улыбкой, не отрывая глаз от телефона. С улыбкой настолько неуловимой, что почти не было. Все тут же повернулись к девушке. Мальчик вытаращил глаза и задумчиво покивал головой.
Мы поехали дальше.
За окном поле, река, лес. В купе — челка, нога, рука и вот теперь кондрашка. Родители изумленно взирали на покачивающуюся ногу, сама же девушка давно перестала замечать что-либо, кроме своего телефона. Ребенок смотрел в окно, в голове у него наверняка сидела кондрашка, и родители, как-то вдруг ослабев, были не в силах выгнать ее оттуда. Неловкое молчание. Девушка все так же качала ногой. Сначала это явно раздражало мать, но потом она успокоилась, и раздражение, словно инфекция, передалось отцу.
Вдруг стало заметно, что нарочиты не только движения девушки, но и всех остальных, находящихся в купе. Отец семейства за чем-то потянулся, и в этом действии неожиданно промелькнула агрессия. Он потянулся куда-то, будто от злости. Наблюдая за ним, я вдруг покрылся холодным потом, словно увидев себя в зеркале. Я как будто смотрел на себя меньше получаса назад, когда еще был волен ненавидеть эту девушку, испытывать то чувство, которое сейчас уже не мог себе позволить. Папаша тут же встал мне поперек горла. Представив себе, что еще недавно и я мог совершать такие движения, настолько явно утратить контроль над собственным телом, я наполнился отвращением ко всему, что делал этот человек. Он даже начал легонько барабанить пальцами по столику, но довольно быстро перестал. Очень скоро он будто бы вспомнил о чем-то, вновь застучал пальцами, и в этом стуке слышалась идиотская ненависть.
Тут девушка отложила телефон и вытащила пакетик с желейными конфетами. Желатиновыми червячками. Она ела их одного за другим. Отец семейства тайком поглядывал, как девушка жует, и в нем творилось что-то необъяснимое. Он совершенно раздвоился. Я искоса наблюдал за ним, за его тайным подглядыванием и за той злостью, которая была мне так знакома и которая проявлялась у него возле губ, в микроскопических судорогах краешков рта. Больше никто ничего не замечал, ребенок даже завел какую-то песенку. Но девушка загадочным образом пробралась и туда: шел там охотничек лесочком, но в лесочке том сидела кондрашка и хитро подмигивала сквозь кусточки.
А потом случилось то, чего я подсознательно ожидал, но все равно чуть не перестал дышать. Девушка наклонилась к отцу и простодушно спросила:
— Будете? — и протянула к нему пакетик с конфетами.
Не к ребенку, не к матери, а к отцу. Тот сразу побагровел и опустил глаза. Ясно: прямо перед ним — этот парализующий solar plexus, кружева и коса, покоящаяся на левой груди. И вместо того, чтобы ответить, он взял желейного червячка и съел его. Положил в рот, пожевал и сглотнул. Это было ужасно.
