На санях - Борис Акунин
— Ты серьезно? — спросила мать. — Но если у человека отнять свободу выбора, пускай даже ошибочного, он же превратится в домашнее животное. Как у римского богача Марциллия Ларра, который славился гуманным обращением с рабами. Они жили так сытно и обустроено, что им завидовали свободнорожденные плебеи и многие добровольно просились к Марциллию в рабство.
— Тебя отвращает слово «раб». Ну, назови его иначе — «гражданином». Вот «мы не рабы, рабы не мы», мы называемся «гражданами Советского Союза». Спроси советский народ, чего ему не хватает? Один процент ответит: свободы, а девяносто девять — хорошего жилья, хорошей еды, удобств, надежной медицины. Паршиво живется не из-за отсутствия демократии, а потому что нам с Марциллием не повезло.
— Но есть ведь Западная Европа, Америка, где у людей и обеспеченность, и свобода!
— Правильно. Противоположный способ общественного устройства, основывающийся на использовании частной инициативы — то есть свободы выбора, — проверяет на себе так называемый «Запад». И на сегодняшний день дело выглядит так, что «общество Свободы» работает лучше, чем «общество Порядка». Но так было не всегда — вспомни Великий Кризис и порожденную им мировую войну. И не факт что в будущем не повторится каких-то эксцессов, свободное общество ведь подвержено всяким турбуленциям. Да и сейчас в демократических странах хватает всякой пакости, издержек свободы: мафия, наркотики, секс-индустрия, безработица, коррупция. Ты извини, что я заговорил в стиле диктора программы «Время», но ведь правда же… Если смотреть на человечество совсем холодным, рациональным взглядом, следует признать: большинству людей будет лучше житься в «обществе Порядка». Такие, как мы с тобой, адепты Свободы, в меньшинстве.
— Но почему нельзя гармонично сочетать одно с другим? Почему обязательно или свобода, или порядок?
Ничего себе завтрак, думал Марк, жуя бутерброд с колбасой. Послушал бы кто-нибудь, под какие разговоры пьют чай в семействе Рогачовых. Главное — можно вообразить, будто от ваших дебатов что-то переменится. Сейчас решите, что свобода лучше — и папам! — завтра границы откроются, во всех магазинах начнут продавать джинсы, а Гриваса выберут генеральным секретарем ЦК КПСС.
Однако сосредоточенно супил брови, внимал. Причем Рогачову кивал, а на материны возражения скептически покачивал головой.
— Потому что, Тиночка, это две разные дороги и две разные двери. Или общество эволюционирует, двигаясь по пути Свободы в сторону Порядка, который достигается через медленный, трудный консенсус. Или же придется сначала установить идеальный Порядок, а потом уже, приучив население к дисциплине и ответственности, маленькими дозами вводить Свободу. Вот противостояние, которое ждет цивилизацию. И продлится оно, по-видимому, долго. Не уверен, что даже они на своем веку дождутся результата.
Качнул головой на пасынка, удостоил наконец внимания, философ. Упускать шанс было нельзя.
Марк спросил:
— А как бы, интересно, твой отец отнесся к Советскому Союзу 1977 года? Его в каком году расстреляли? В тридцать седьмом?
— В тридцать шестом, еще до Большого Террора, — ответил Рогачов. — Не знаю… Я ведь отца почти не помню. В юности я придумал себе образ: такого железного идеалиста, рыцаря революции, погубленного сталинскими перерожденцами. А потом попал в архив…
Начал отвечать по-человечески, как в прежние времена, и вдруг что-то у него в лице переменилось. Глаза под толстыми линзами прищурились. Замолчал.
— Тина, принеси, пожалуйста, мои таблетки. Забыл принять.
Мог бы сам задницу поднять, подумал Марк. Когда мать вышла, отчим наклонился к нему — и свистящим шепотом:
— Тебе от меня что-то нужно? Ну и скажи прямо, не подмазывайся, не строй умильных улыбочек. Актер из тебя паршивый.
И так он злобно, непримиримо это прошипел, что стало ясно: ничего не расскажет. Да и не знает он, оказывается, ни черта.
— Ничего мне от тебя не надо, — процедил Марк. — Просто хотел нормальный разговор поддержать. Чтоб мать не переживала. Но с тобой, я вижу, по-нормальному нельзя.
Бросил на стол со звоном ложечку, которой перемешивал сахар, чай пить не стал, вышел.
В коридоре встретился с матерью, сказал ей громко:
— Твоего мужа нельзя выпускать к людям без намордника.
— Что-о?! — донесся рев из кухни.
Лицо у матери сделалось несчастным.
— Господи, да что ж такое, — пролепетала она.
Марк быстро оделся — и прочь из этого дурдома. Сразу выкинул домашнюю чепуху из головы. Стал думать о предстоящем вечере. О Насте.
Богоявленского, заразы, на лекциях опять не было. Паршиво. Надеялся про подарок выяснить, ну и вообще расспросить, как там и что. Рассчитывал, что пойдут вместе.
Отсидел две пары. Потом, чтобы убить время до вечера, сходил в спортзал, на тренировку. Но был не собран, пропускал удар за ударом, на батмане чуть не грохнулся. Тренер сказал: «Ты чего рапирой как палкой машешь? Я тебя, Рогачов, в такой хреновой форме на Универсиаду не выпущу».
Потом сидел в читалке. Смотрел в книгу, видел фигу.
Настя звала к семи. Приходить тютелька в тютельку не следовало. Поэтому до четверти восьмого утюжил туда-сюда по Горки-стрит, около поворота на улицу Немировича-Данченко, поглядывая на Настин дом номер пять. Знаменитый, «мхатовский», весь увешанный мемориальными досками. Построен при Сталине для народных артистов, а теперь там, стало быть, проживают и важные гебешные генералы. У подъезда стояла, попыхивала выхлопом черная «волга» с шофером.
Ну, пора.
Волновался жутко. Как войти? Что сказать? Можно себе представить, какие гости в таком доме, если даже Сова хвост поджимает. Но больше всего, конечно, психовал из-за того, что увидит Настю.
В подъезде — хренасе — сидела
