Два спутника планеты Ксюша - Татьяна Раевская
Еще час я ходил по комнате, то брал телефон в руки, то откладывал на стол, а через минуту опять хватал. Я весь извелся. Есть совсем не мог. Только ходить кругами. У меня в груди то сжималась, то разжималась какая-то пружина. Когда она сжималась, я не мог дышать, у меня в горле как будто распорка появлялась, и я судорожно глотал. А когда разжималась, я выдыхал, и в животе открывалась пустота. Потом я опять думал о звонке и опять все сжималось. Живот крутило, будто там заворот кишок.
Эх. Все-таки надо. Я должен это сделать. Ведь она скоро уедет. И я не успею ей сказать. Бабушкины слова не выходили из головы. Что нужно успевать, и не бояться. Иначе как она узнает?
Я нашел в мессенджере ее имя с номером, который знал наизусть, который даже иногда мне снился. Посмотрел на аватарку – Ксюха верхом на рыжей лошади, улыбается. Такая счастливая… Эх, была не была! Я выдохнул. И нажал кнопку.
– Алло?
От ее голоса я чуть не поперхнулся. На экране появилось ее лицо. Вот я растяпа! От волнения на видеовызов нажал! Она смотрела в камеру так строго, как будто я в чем-то провинился, и я чуть не повесил трубку, но глаза у нее были такие несчастные.
– Что делаешь? – спросил я как можно небрежнее, как будто позвонить ей это обычное дело. Как будто сердце не разлетается на тысячи осколков, как будто я это не я, а кто-то огромный и уверенный в себе.
– На конюшню собираюсь.
И мы поехали вместе.
Глава 12
Спектакль и мы
Когда я положил трубку, под ложечкой вдруг засосало. Надо быстро что-то схватить, а то теперь до вечера поесть не успею. Весь день от нервов я не мог есть, кусок в горло не лез, как будто даже мутило, хотя обычно после школы я первым делом бегу к холодильнику. Я помчался на кухню. Что тут у нас? Схватил хлеб, отрезал два огромных куска сыра, сделал два бутерброда, один сунул в рот. Побежал к бабушке. Постучал:
– Ба, я пошел, – с набитым ртом пробурчал я ей. Получилось что-то типа «бачпош».
Бабушка подняла от клавиатуры компа недоуменное лицо.
– Уходишь, Мишенька? – рассеянно спросила.
– Да, до вечера!
Я поставил перед ней тарелку с бутербродом. Она автоматически протянула руку и взяла его. Поднесла ко рту, не отрываясь от экрана ноута. Эх, надо было и чай ей сделать, а то всухомятку вредно есть.
Я накинул куртку и вылетел из дома. На остановке никого не было. Я достал из кармана телефон – на десять минут раньше прибежал. Надо было не торопиться, а поесть нормально. Хотя бы макароны сварить. Нет, на макароны бы времени не хватило. Ну, чаю попить. А вдруг она не придет? Да нет, договорились же. А вдруг… Что ей сказать, чтобы не показаться глупым?
– Привет, – сзади раздался ее голос. Я резко обернулся. Она стояла в своей обычной синей куртке. А волосы снова убраны, как у балерины. Она редко их распускает. Я один раз только видел, на репетиции «Сирано». Мадам Вейле тогда сказала:
– Ксения, можешь волосы распустить? Сейчас вечер, Роксана сидит в полумраке, она уже разобрала прическу, пусть волосы свободно лежат.
Ксюха нехотя потянула за резинку, которой волосы небрежно связывались на затылке, и они упали ей на плечи. Оказывается, они очень длинные! Ниже лопаток. Чуть-чуть не доходят до пояса. Темные, волнистые. Шоколадного цвета. Она молча посмотрела на мадам Вейле, которая вдруг сложила руки перед грудью, будто перед картиной Леонардо. Мы ездили в 4-м классе в Париж, в Лувр ходили, и там мадам Вейле перед всеми мадоннами да Винчи так стояла.
А на премьере Ксюха была в голубом длинном платье, расшитом бисером, и когда она сидела в центре сцены, в полумраке, и видны были только очертания фигуры и бледное лицо, я решил, что она точно будет актрисой! Она как будто по-настоящему все переживала: и боль утраты, и желание снова услышать слова любви из письма, и радость от встречи с другом. Я бы не мог себе представить другой Роксаны. Если бы я был Станиславским, точно сказал бы: «Верю!»
Особенно, когда она произнесла: «Как вы читаете? Теперь совсем темно!». По-французски это звучит очень красиво:
«Comment pouvez-vous lire à present?
Il fait nuit!»
Она произнесла так, что я подумал, какой же все-таки красивый французский язык. У меня слова получались немного грубые, резкие, мне английский лучше дается, он четкий, и там все понятно, логично. А французский – он как музыка, а к ней у меня нет таланта.
Ксюха еще так эффектно выдержала паузу после слов: «Как вы читаете?»
И весь зал тогда замер. Потому что догадался – сейчас и она все поймет. И потом ее слова – медленно, осторожно, как будто она не до конца может поверить в то, что поняла, сомневается, боится.
«Уже темно…»
И огромный выдох зала, как будто все до этого сидели, задержав дыхание. Я точно задержал. И даже на несколько мгновений выпал куда-то. Наверное, туда же, куда моя бабушка выпадает. Я просто стоял молча и смотрел на Ксюху. А она на меня. Она спасла меня тогда. Потому что я стоял как дурак, и даже забыл, что теперь моя очередь говорить. Я видел только ее глаза, а все остальное исчезло. Я не знал, что так бывает. Мне как будто все мысли выключили. А Ксюха подошла еще на один шажок ближе, слегка обняла меня, заглядывая в письмо через плечо и повторила: «Как вы читаете? Теперь совсем темно!»
Голос ее дрожал по-настоящему. Не понимаю, как она может одновременно быть такой спокойной и такой дрожащей. Или мне только кажется, что она спокойна?
Французский режиссер потом на пресс-конференции после спектакля очень хвалил мадам Вейле за этот эпизод.
– Отличная находка! – восклицал он. – Эффектная пауза! Браво! Сыграно изумительно!
Мы тут с Ксюхой переглянулись, и она улыбнулась. Мы-то знали, что это случайно получилось, и если бы не она, я, может, так и не вышел бы из ступора.
А когда она улыбается, то у нее одна ямочка появляется. На левой щеке.
Спектакль тогда имел огромный успех.
