Мой «Фейсбук» - Валерий Владимирович Зеленогорский
Он набрал номер, пришла какая-то тетка в униформе и забрала собаку, и они пошли, он шел прямо в кошачьих тапочках, но ей было все равно.
Они шагали, нет, они плыли по старой Праге, не обращая внимания на здешние красоты; он вел ее уверенно и легко, и она доверилась ему, как опытному лоцману, не спрашивая о цели.
Через какое-то время они чудесным образом оказались на Карловом мосту, и парень исчез, просто взял и исчез, растворившись в дымке поднимающегося от вод Влтавы тумана. Она замерла, его нигде не было, она заметалась было среди многоязычной толпы, но сойти с места у нее не было сил, она оперлась на ограждение и поняла, что если он не появится на счет «десять», она сиганет с моста вниз.
Она стала считать в голос; до пяти досчитала быстро, а потом стала тянуть цифры, проговаривая каждую со всеми буквами, на букве «м» в цифре восемь кто-то тронул ее за плечо.
Она повернулась и увидела только букет невообразимых лиловых орхидей, целый ворох цветов в его руке, крепкой и сильной, и она заплакала от счастья, что он нашелся, ведь всего две цифры отделяли ее от темной бездны.
А потом они шли по затейливым изгибам улочек Старого города, куда-то заходили, где-то что-то ели и пили, и говорили как в горячечном бреду, пересказывали свои жизни, детские страхи и фантазии.
Слов накопилось у каждого так много, что два потока сливались в одну реку, которая несла их мимо домов, церквей, через толпы людей, желающих украсть своими жадными глазами и фотокамерами средневековую вечность.
Уже начинался вечер, и усталые ноги привели их на Вацлавскую площадь, там их приютило кафе времен Австро-Венгерской империи в гостинице «Европа».
Старая буржуазная гостиница позапрошлого века сияла старыми зеркалами и остатками резной мебели, в кафе было мало народу; они сели в самом углу и пили кофе с пирожными, очень похожими на венские, с шоколадом и с ягодами.
Чуть позже появился скрипач, старый и седой осколок той сладкой эпохи, которая еще сохранилась в заведениях Вены и Будапешта.
Он стал играть чешские польки и венгерские чардаши, цыганские напевы вперемежку с западными хитами Мориконе и Бернстайна, он знал дело, этот хитрый старик, — прикрыв глаза, он рвал душу многоголосой толпе со всего света, переходя от стола к столу, он наугад исполнял хиты любого народа и вместе с аплодисментами получал щедрое вознаграждение.
Подойдя к их столу, он сразу заиграл «Осень. Прохладное утро»; как он угадал, что перед ним русские, было его тайной. Слова романса «…Не уходи, тебя умоляю, слова любви стократ я повторю…» — он спел эти слова, наклонившись к ней, — с небольшим акцентом он спел то, что она хотела сказать своему новому знакомцу.
А тот внезапно снова исчез, но не успела она испугаться, как он снова возник рядом с ней и повел ее по широким, с коваными перилами лестницам старой гостиницы; они отражались в циклопических зеркалах, и ковер, стянутый золотыми рейками времен кайзера, скрадывал их шаги.
У огромной двери на седьмом этаже они остановились, он отпер дверь каким-то антикварным ключом. Огромная комната с гигантской, заваленной перинами кроватью была — за давностью постройки — лишена отопления, но легкое прикосновение его руки словно обещало: холодно не будет.
Три счастливых дня
Он собирал сумку сам; делать это он стал недавно, с тех пор, когда жена, разбирая его вещи после приезда, обнаружила помаду, подброшенную его товарищем в командировке в Цюрих.
Шутка оказалась неудачной, жена дулась недолго; а он стал свои вещи собирать сам, опасаясь, что в следующий раз там окажется что-нибудь огнестрельное.
Он летел в Париж на конференцию портфельных инвесторов, почему-то вспоминая свой школьный портфель, оставшийся в далеком уральском городе, где всегда лежал желтый снег и папа, не вылезавший с завода, говорил ему: учись, а то будешь, как я, у печки стоять.
Он учился как ненормальный, на двух факультетах, ночами делал проекты ленивым национальным кадрам и даже получил стажировку в Бельгии по студенческому обмену.
Там он встретил свою фею, работавшую там в торгпредстве на должности младшего клерка.
Там и завертелась их карусель, закончившаяся браком и рождением двух детей.
Двадцать лет брака — это уже не карусель, это уже серьезный аттракцион, подобный русским горкам; было все: и от резких подъемов дух захватывало, и падения в штопор случались, и еще всякое; кое-какие краски поблекли, но глаза ее — зеленые, с кошачьими искрами — всегда держали его в охотничьей стойке, он, как зверь, породе не изменял; выпить мог, но пасся только на своем лугу — и не потому, что боялся, просто с юности знал, что в чужой стае зачахнет.
Наутро он поцеловал сонных детей и тихо выскользнул из дома, который появился у них недавно, где все было так, как они когда-то мечтали в их первой комнате в аспирантской общаге.
В Шереметьево-3 он доехал быстро, почти без задержки прошел предполетные формальности и поднялся в салон корпоративного «Фалькона», где привычно занял правое кресло в первом ряду.
Все было как всегда: стюардессы, дежурные фрукты и пилоты, отдающие честь /1Р-клиенту.
С ним должна была лететь вице-президент клиентской компании, они по дороге решили переговорить, и он пригласил ее на борт, желая сделать приятное крупному клиенту.
Спустя несколько минут в салон впорхнула женщина, обдав его запахом умопомрачительных духов, уверенная в себе и с глазами спящей гиены.
Он знал эту породу, их развелось в последнее время достаточно, они все в своей жизни сделали сами, их манера все брать в свои руки внушала уважение и легкое поеживание от их энергичного напора.
Самолет мягко набрал высоту, и они довольно бодро переговорили в течение часа; она была умна, организована, умело вела разговор и почти ни в чем ему не уступала; он даже пожалел, что у него нет такого сильного партнера в его компании. Потом они пообедали, посмотрели старый фильм, и самолет сел.
Над Парижем стоял туман, как в Лондоне, но настроение ему это не испортило, он знал, что два дня он переживет и в тумане, а уж потом они поедут туда, где солнце не заходит 365 дней в году и всегда 25 градусов, в любую пору года; он обещал своим уехать на
