Алексей Смирнов - Центр Роста
О'Шипки взял у него шампанское, взвесил в руке и задумчиво погладил наждачный жилет.
- Вы что-то говорили про кровавое дело, - напомнил он. - Про метафорическое кровавое дело. Вспоминаете?
- Конечно, - Ядрошников помрачнел. - Если зерно не умрет, то оно и не прорастет. Сударь мой, Центр Роста - жестокое место. Здесь каждому найдется о чем, подумать. Посмотрите на них, - директор указал на остальных, которые бродили с закусками, стаканами и супами. - Посмотрите на себя! - Ядрошников полез себе за пазуху, и О'Шипки, догадавшись, что там зеркальце, придержал его руку. - Посмотрите! Человек жалок! Мне приходит на память один случай, который описал достопочтенный Мак-Грегор. Он изучал агрессивность и как-то раз умышленно испортил своим подопытным настроение. Он предложил им подумать о смерти. Группа подчинилась, подумала; ее члены расстроились и напали на своего товарища. Когда пришло время обедать, они положили ему девять ложек жгучего перцового соуса. Этого человека не любили, он постоянно вылезал с какими-то оригинальными комментариями. Потом они оправдывались, твердя, что, дескать, затеяли опыт и просто хотели выяснить его вкусовые предпочтения. Он, правда, был язвенником, и все об этом знали.
- Браво, - ядовито заметил О'Шипки. Он поставил бутылку на каменный выступ и несколько раз ударил в ладоши. - Перцовый соус - грозное оружие.
- Ну, так а вам чего бы хотелось? - недоуменно уставился на него директор. - Не в решето же его было решетить. Жалкое, коммунальное решение вот я о чем. Человек - несчастная скотина. Он не знает истины и не желает ее знать, потому что истина убьет его. Возьмите хотя бы Трикстера, - и он грустно кивнул на верзилу Трикстера; тот, держа в паучьих пальцах полупустой стакан, расхаживал вкруг стола и выискивал, к кому бы прицепиться. Трикстер незауряден хотя бы в своем откровенном презрении ко всему и вся, но что с того? Какие формы это принимает? Люди, которые его сюда направили, порассказали мне о его художествах. Однажды, на производственном сабантуе, он в пьяной беседе просто так, за неимением лучшего предмета, склонил собеседника к скотоложству - тогда, слава богу, еще в проекте; замечательно, что сам он не испытывал к этому разврату никакой тяги, но, тем не менее, старательно расписывал прелести косуль и козочек; с ходом беседы животные становились все мельче; вожделение новообращенного росло пропорционально этому измельчанию. Кончив на ежах, они обнялись и запели какой-то темный гимн... Что это, по-вашему?
О'Шипки почесал в затылке и пожал плечами.
- Вот и я про то же, - заметил Ядрошников с нескрываемым удовлетворением. - При хороших задатках - прискорбное воплощение, сущий пшик. Надеюсь, что Рост пойдет ему на пользу.
- О да, - кивнул О'Шипки. - По-моему, господин директор, кого-кого, а Трикстера уже более, чем достаточно. Мне кажется, что он уже вполне взрослый, ему больше не надо расти. Я вновь повторяю, что готов лично вмешаться и воспрепятствовать его развитию, и сделал бы это давно, будь на то моя воля.
- Смотрите, О'Шипки, как бы с вами не случилось того, что стряслось с человеком из старой мудрой книги, которого черти уволокли под землю за то, что он злобствовал на святках.
Это предостережение прозвучало из уст незаметно приблизившегося Шаттена. Он чистил мандарин; О'Шипки фыркнул и поплелся к закускам, оставив директора любоваться штормом и слушать нравоучения.
Он положил себе салат, налил незнакомого вина. Уши О'Шипки подрагивали, по привычке ловя обрывки чужих разговоров, которые так и порхали, соседствуя с бездумными мотыльками, что летели на пламя.
- Ах, как мы все ошибаемся! Как ошибаемся! - причмокивали близнецы, отвечая на что-то кому-то. - Вот я кормлю кота, он сиамский, я специально такого купил. Так этот кот, представьте, приписывает мне божественные функции.
Там, где речь не шла об абстракциях, близнецы, когда волновались, говорили о себе в единственном числе. О'Шипки счел возможным встрять в разговор:
- Божественные функции! - он пренебрежительно махнул рукой и пригладил волосы. - Знаете, сколько у нас, в нашем городе, божественных ритуалов? Если вы, например, делаете заказ в нашем Агентстве Неприятностей, то вам придется сперва, отстояв очередь, поскоблить особую краску на полученной бумаге, чтобы узнать, какие бумаги еще нужны. Ваши божественные функции - разменная монета...
- Что вы говорите! - вежливо воскликнули близнецы в мелодичном резонансе друг с другом. И сразу переключились на другую, тоже божественную тему, да так, что О'Шипки почувствовал себя угодившим в компанию отличников, которые, томясь и рисуясь в преддверье близкого экзамена, щеголяют вызубренным материалом и делают вид, будто просто повторяют усвоенное. Внутренний бог залегает в мозговом стволе, самом древнем и примитивном образовании. Внутренний бог непостижим, ибо в ствол не нырнуть. Что касается души, - перебил Цалокупина Холокусов, забирая инициативу, - то она хоть и сложна, но отчасти доступна познанию как объект и проявляется через срединные структуры, а высшая греховная и гордая ступень - интеллект - есть кора, самое молодое образование. Апгрейд, нарост, наворот, - пояснил Цалокупин.
О'Шипки не понял ни слова и счел за лучшее оставить их рассуждать в одиночестве. Он поискал глазами их недавнего собеседника, но так и не выяснил, кому адресовался рассказ о сиамском коте. Тогда он значительно кивнул и, словно был офицером, приложил к виску два пальца, учтиво прощаясь. Близнецы шаркнули. Неся перед собою салат, О'Шипки начал обходить стол. Реплики уже не порхали, но падали. Мамми, повесившая сумочку на левое предплечье, пытала Аниту:
- Прощать до семижды семи. А до восьми? Идет ли все же речь о пределе?
Словно в ответ на этот вопрос от окна донеслись слова Шаттена-младшего:
- Мне нравится мандарин за его кожурность и внутреннюю дольчатость.
Он сказал в пустоту, ибо директор уже присоединился к стажерам и слонялся среди обедающих; Ядрошников поминутно оправдывался заплетавшимся языком, ведя речи следующего содержания:
- Я вовсе не пью, я отправляю религиозный обряд. Об этом замечательно написал Хендерсен, когда разбирал оргиастические обряды. Вино в них служило инициирующим средством перехода к дионисийскому состоянию. Он утверждал, будто при этом возникало символическое понижение сознания... Оно необходимо для введения новообращаемого в строго охраняемые таинства природы, сущность которых выражалась символом эротического осуществления желаний - я цитирую дословно, прямо по тексту, а если проще, то это по бабам, стало быть...
А Трикстер, как выяснялось, совсем не боялся Аромата и, расставшись на время с полупустым стаканом, взахлеб рассказывал Ахиллу про какого-то иностранца, посетившего, на свою беду, Москву, но рассказывал так, чтобы слышал и Пирогов, стоявший поблизости:
- Вообразите - этого Жерара угораздило жениться на русской. Но в России он до того никогда не был, и вот явился. Я был зван, пришел, вижу: стол уставлен водками, копченостями. Молодая находится в сильной тревоге, только и знает, что шепчет: "Я никогда не видела его таким пьяным!" А мой Жерар восхищается: "Какая чудесная страна! Почему, дорогая, ты меня раньше в нее не привозила? Мы теперь будем полгода жить здесь, полгода отдыхать дома..."
Трикстер захохотал и скосился на Пирогова. Шахматист, до того чавкавший и обдумывавший новую партию, грозно зарычал. Трикстер согнулся в насмешливом полупоклоне:
- Извините. Я оскорбил вашу идентичность с великой и славной страной...
Принеся извинения, он вновь, как ни в чем не бывало, обратился к не менее разгневанному Ахиллу:
- Я не учел, что существуют люди, которым ровня - одни лишь абстрактные высокие понятия. На уровне городского скверика эти личности растворяются, их нет. Они умеют быть только напыщенной фразой с национальной или этнической окраской, ниже они - ноль. Не имея ни гроша за душой, они как можно и должно гордятся славою своих предков, уверяя при этом, что поступают по-пушкински. Густопсовое державное мышление извинительно лишь при отсутствии своего - как и повода к гордости за собственную персону, - Трикстер, увлекшись, говорил все более замысловато и вычурно, словно стоял за кафедрой. Ломались и черты его вытянутого лица; к тому же он так ловко подделывал слог, что временами казалось, будто вещает не он, а сам директор.
О'Шипки поставил тарелку на стол.
- Когда-нибудь вы доиграетесь, Трикстер. Попомните слова человека, который на неприятностях собаку съел. Поверьте, расплата гораздо ближе, чем вам хотелось бы. Не думайте, что я забуду про вашу пакостную выходку с морсом.
- Пфф! - Трикстер взмахнул салфеткой. - Какие достойные лица. Джентльмены, прошу внимания! Дамы, уймитесь! У меня есть тост.
Он взял со стола фужер и вилку, постучал по стеклу и громко произнес:
- Достойное собрание! Бодатель сего, - он приставил себе к черепу рожки, приготовленные из членистых пальцев, - бодатель всего, - поправился он, - молит вас поддержать меня в желании устроить маленький фокус. Среди нас находится человек, полный черных мыслей и злобных замыслов. Господа близнецы! Отвлекитесь на минуточку от высокого. Шабаш, говорю вам! Эй, Цалокупин! Космическое яйцо Айн-Соф попало в дверной засов! Помолчите секунду. Итак, уважаемые, прежде, чем я разоблачу эту темную личность, позвольте мне поднять тост за нашего директора. Его отеческая забота сделала, казалось бы, невозможное: она увела мои беспорядочные мысли от дурашливых каверз и мелочного юмора. Я просто чувствую, как мой разум вскипает и обращается к логике - со всей прежней энергией, в коей, я полагаю, никто из присутствующих не имел оснований усомниться. Господин Ядрошников! - Трикстер повернулся к директору. - Спасибо вам за искусно подобранное общество. Теперь-то я знаю наверняка!
