Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов
Это диво было ангелом разрушений и смертей, крылатым серафимом взрывов и погребений. На всех экранах разом запульсировали зрелища подорванных зданий, сожженных дотла городов. И везде – рыдающие лица, оторванные ноги и руки, расплющенные камнями головы, выпадающие из живота внутренности. И еще – работа пожарных, труд спасателей, водометы, каски, бульдозеры. Эти собранные со всего мира картины смертей и увечий производили ошеломляющее впечатление. Белосельцев был свидетелем апокалипсиса. Хотелось закрыть голову от падающих перекрытий, нырнуть под землю от обвала стен, убежать, спасаясь от ядовитого пламени, от брызгающей слизи и крови.
Буравков кому-то говорил по селектору:
– Хорошо, но недостаточно!.. Готовьтесь показать такое, чтобы люди ползли к нам на коленях и умоляли спасти их!.. Готовьте бригады операторов, как если бы на Москву обрушился шквал межконтинентальных ракет!.. Одни бригады на место взрывов!.. Другие в больницы, в морги!.. Третьи на кладбища!.. Четвертые на московские площади для опроса населения!.. Я конечно, утрирую, но эмоциональный удар должен быть тотальный!.. – Буравков вошел в роль режиссера. Находясь долгие годы в тени блистательного Астроса, неистощимого на режиссерские выдумки, он страдал от своей немоты, завидовал таланту начальника. Теперь, когда Астрос был устранен, Буравков давал выход своим накопившимся идеям, своему эстетическому чувству, но и при этом интонациями, мимикой, жестами копировал Астроса. – Я буду просить вас все это повторить, но в большей концентрации!..
Белосельцев, потрясенный и сломленный, тем не менее, как авианаводчик под бомбами, зорко и точно фиксировал: здесь что-то готовилось, какой-то пропагандистский удар ошеломляющей силы, информационный взрыв, способный пробить любое равнодушное сердце, сотрясти любое окаменелое сознание. И этот информационный взрыв должен был тысячекратно усилить предстоящие взрывы в Печатниках.
– Я обязательно тебе помогу. – Буравков выключил экраны и поднялся. – Этот следователь, Евграф Евстафиевич, – наш парень. Сделает, что мы скажем… У нас с тобой есть еще время. Давай-ка сходим в кукольный зал, посмотрим один сюжетик, придуманный мною, который мы запустим сегодня в эфир.
Они двинулись стеклянными переходами, бесконечными, уводящими в потустороннее царство, невидимое с московских улиц, по которым бежала зачарованная толпа, опоенная телевизионным дурманом. В прозрачных отсеках, как в террариумах, среди ярких мхов и лишайников, под светом греющих ламп двигались чешуйчатые, пятнистые, с переливами и изменчивой нервной окраской твари, лишь при внимательном рассмотрении оказавшиеся людьми в экзотических, из полупрозрачных тканей, нарядах. Мужчины и женщины, похожие на питонов, ящериц, перламутровых хамелеонов, пушистых пауков, ярких раскрашенных попугаев, что-то изображали, во что-то упоенно играли, что-то декламировали, при этом раздевались, занимали непристойные позы, кривлялись, пускали мыльные пузыри, ложились, раздвинув ноги, нагибались, выставляя голые, незащищенные ягодицы. И повсюду на экранах возникали лица русских дураков, разбойников, мародеров и печальные, утомленные страданиями и размышлениями о судьбах мира лица еврейских философов, писателей, куплетистов, хасидских раввинов, думских депутатов.
Здесь ничто не изменилось с того дня, когда Белосельцев появился в стеклянном царстве в сопровождении жизнелюбивого Астроса. Это было удивительно, ибо, казалось, новый хозяин, с новой идеей, эстетикой и политикой, должен был бы в корне перестроить фабрику развлечений. Быть может, отказаться от апофеоза похоти, или «этнографической коррекции», как назвал одну из своих лабораторий Астрос.
– Я пока решил ничего не трогать. – Буравков заметил недоумение Белосельцева. – Важен не калибр орудия, не разрушительная сила снаряда, а цель, по которой ведется огонь. А цель у нас, как ты понимаешь, другая, – сказал он ничего не понимавшему Белосельцеву, подумавшему, что целью остается все тот же опоенный народ, опустошенными глазами взирающий на электронное мерцание экранов.
Они достигли помещения, охраняемого автоматчиками, электронными турникетами и кодовыми замками, с подвижными черными глазками наблюдающих камер. Буравков сделал несколько магических жестов, прижал ладонь к стальной сияющей плате, приложил зрачок к окуляру, фиксирующему строение зрачка. Дверь бесшумно раскрылась, и они оказались в знакомой комнате, напоминавшей врачебный кабинет, лабораторию алхимика, ателье скульптора и пошивочную мастерскую, где среди запахов формалина и тления делались чучела, потрошились птичьи и звериные тушки. С легким стуком упавшей на пол ложки со стула навстречу им соскочил знакомый карлик с вишневыми глазами спаниеля, красным ртом и узкой, от уха к уху, будто нарисованной эспаньолкой.
– Здравствуйте, Маэстро. Привел к вам гостя. Вы, кажется, уже знакомы.
Карлик не ответил, лишь улыбнулся, шаркнул кривыми ножками, одетыми в средневековые, похожие на пузыри панталоны. Белосельцев с удивлением заметил у него за поясом маленькую шпагу.
– Хорош, хорош! – похохатывал Буравков. – Настоящий Ромео!
Карлик не обиделся на издевку, склонился в любезном поклоне.
– Видишь ли, я всегда мечтал стать режиссером, театральным или в кино, все равно. Но наша чекистская работа исключала для меня такую возможность. Лишь спустя много лет я пытаюсь реализовать свою тайную страсть. Сейчас я покажу тебе мою первую пробу. Конечно, мне очень сильно помог Маэстро, но есть и мой вклад. Сегодня этот сюжет мы покажем народу. Он называется «Содом и Гоморра».
Белосельцев насторожился, ибо помнил пояснение Астроса, который называл кукольные сюжеты способом магического управления миром. Каждый сюжет иносказательно предсказывал будущее, заманивая еще не существующие события в магическую ловушку, из которой они врывались в жизнь, навязывались жизни, сконструированные маленьким чернобородым волшебником.
На верстаке, окруженный куклами, похожими на чучела людей, среди кристаллических пирамид и хрустальных призм стоял «Панасоник» с большим экраном и магнитофонной приставкой. Буравков вставил кассету, удобно устроился перед экраном, пультом запустил изображение.
Возник город, чьи строения напоминали пагоды, античные храмы, мусульманские минареты, и среди сказочных городских нагромождений мерещились до неузнаваемости измененный Кремль, храм Василия Блаженного, высотное здание университета. В городских чертогах, похожих на римские термы или станции московского метро, проходила оргия. Известные политики, члены кабинета, думские лидеры всех направлений, либеральные писатели и художники, облаченные то ли в ночные рубахи, то ли в туники, занимались свальным грехом. Безобразные сцены совокуплений, рукоблудия, лесбийские соития женщин, педерастические страсти мужчин, привлеченные для любовных утех ослы, собаки, тельцы – все это клубилось, издавало стоны, вопли, сладострастные рыдания.
Внезапно появился Господь Бог. Истукан в длинной белой хламиде, с картонным нимбом. Он созерцал ужасную оргию, заламывал руки, предупреждал грешников, что чаша его терпения переполнена, и если бы не находился среди горожан последний и единственный праведник, то гнев Господень излился бы на город огненной смолой и падучей испепеляющей звездой.
На экране возник Праведник, очень похожий на московского Мэра. В монашеском балахоне, с веригами, он истязал себя железными прутьями, ложился на гвозди. Вставал на всенощную молитву перед гробом, где, окруженный
