Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов
Он был облачен в казачий генеральский мундир с золотыми эполетами, с набором Георгиевских крестов, царских орденов и медалей. Огненно-алые лампасы струились по его мощным бедрам, вливались в начищенные сапоги, за голенищами которых торчали сразу две нагайки. На круглой лобастой голове красовалась казачья фуражка. Огромный набрякший кулак сжимал рукоять висевшей у пояса шашки. Лицо было багровым от ярости, глаза дико и торжествующе созерцали панораму разгрома. Под подошвой нежно розовели черепки раздавленной чашки.
– Подходи, угощу «Нескафе», – хрипло захохотал Копейко, узнавая Белосельцева и додавливая сапогом хрустнувшие розовые черепки. – Может, шампанского? – Он сделал шаг и ударил пяткой хрустальный бокал, брызнувший из-под каблука ярким блеском. – Хочешь прокатиться? Подвезу! – Он длинно плюнул в изувеченный «Мерседес», попав в зияющее окно. – Ты, кажется, любитель модных художников? Так давай походим по выставке! – Он нагнулся, схватил несгоревший холст с каким-то голубым грифоном и кинул его на угли. – Гори, гори ясно, чтобы не погасло! – Его рот раздвинулся в блаженной улыбке, и в глазах загорелись две рубиновые, отражавшие угли, точки.
– Счастливчику Зарецкому повезло, что он оказался в тюрьме, – попробовал пошутить Белосельцев. – Представляю, как ты посадил бы его на угли и заставил жевать хрустальный бокал. Я знал, что ты его терпеть не можешь, но не предполагал, что до такой степени!
– Ненавижу жида!.. Я, казак, не забыл, как он Дон расказачивал!.. Это ему, троцкисту проклятому, за Тихий Дон, за государя императора, за Святую Русь!.. Мой дедка, которого они застрелили, смотрит на меня с небес: «Так их, внучек!.. Бей жидовское отродье!.. А мы за тебя всей станицей помолимся!»…
Рабочие в робах наконец протиснули в двери концертный рояль, вытащили его во двор, и он, белоснежный, с золотыми тиснениями, напоминавший одушевленное существо, то ли белогрудую великаншу, то ли белого, выброшенного на отмель кита, мерцал одиноко под солнцем.
– К нам в станицу комиссары нагрянули, курени оцепили, всех казаков на площадь согнали и стали стрелять. Мой дедка под пулями, с дырой в голове, прежде чем умереть, прокричал: «Отольется вам, жиды, казачья кровь. Не сыны, так внуки отомстят, живыми зароют, а все ваше золото, какое у православных награбили, в огне спалят!» Ему из винта сердце прострелили, а комиссар, жидок, в галифе, с бородкой, сквозь пенсне поглядывал и папироску курил. Это мне батька рассказывал перед тем, как самому умереть. Я его завет помню!..
Копейко боком, малыми шажками, примериваясь, подошел к роялю, к его выпуклым плавным бокам. Прищурился, всасывал расширенными ноздрями воздух.
Присев, вздыбив крутое плечо с золотым погоном, выхватил шашку, сверкнувшую на солнце стальной струей, и что есть силы рубанул рояль. Стон взлетел в небо, посыпались твердые щепы, открылся зияющий сочный рубец. Копейко отступил, жарко дохнул, написал шашкой солнечный вензель, вонзил ее в белую плоть рояля, из которой, казалось, вслед за рыданием, брызнула алая кровь. В рассеченных венах забурлило, заклокотало, и каждая разрубленная струна, завиваясь, издала надсадный прощальный звук, словно невидимый пианист играл музыку Шнитке, которая ярила Копейко. Ахая, он налетел на рояль, стал крошить его шашкой, выпуская из него ненавистный дух, мстя за горящие курени, пострелянных казаков, голосящих казачек. За казачонка, посаженного на штык. За белую корову, пробегавшую по станице в клочьях огня. Он тяжело дышал, и от бешенства на его искусанных губах выступила желтоватая пена.
Двое рабочих осторожно, боясь повредить, вытащили огромную фарфоровую вазу, разрисованную цветами, перевитую китайским драконом. Белосельцев вспомнил, что видел эту в рост человека вазу на картинке в модном журнале. Тогда в нее был поставлен пышный букет роз, вокруг, позируя, стояли именитые банкиры и их откормленные полуобнаженные жены. Все сияло довольством, успехом, незыблемой властью. Теперь эту вазу рабочие выставили на свет, и она нелепо стояла среди задымленного двора, своими округлыми бедрами и широкой лепной горловиной напоминая статую.
– Жиды государя императора умучили ритуальным убийством. Стреляли в упор в девушек, в императрицу. Государь взял отрока-наследника на руки и сказал: «Стреляйте в нас обоих!» И жиды не дрогнули, выстрелили в упор в мальчика и в православного царя. А потом из наганов делали контрольные выстрелы в белокурых княжон, в мертвую царицу, в раненого императора, в простреленного цесаревича. И опять жидок-комиссар курил папироску, стряхивал пепел в горячую царскую кровь… Ненавижу!..
Он подхватил с земли лом и ударил вазу, видя в ней Зарецкого и его богатых еврейских друзей, и Юровского, и Блюмкина, и толстобедрую Землячку, и Розу Люксембург, и Лилю Брик, и беспощадных еврейских комсомолок в нарядных сапожках, с тяжелыми «маузерами», и еврейских жен русопятых генералов, и министров, и Кагановича, и Мехлиса, и Илью Эренбурга. И от этого разящего удара ненависти ваза рассыпалась вся разом на мелкие куски. И казалось, из нее вырвался бесплотный туманный дух, напоминавший скрюченную, поджавшую ноги белку. Разрастаясь в дыму, приобретая на миг сходство с Зарецким, он улетел через металлические зубья ограды.
Его ненависть была религиозной. Не личной, а заповеданной, передаваемой тайно, шепотом, взглядом испуганных глаз, от этапа к этапу, от тюрьмы к тюрьме, от пытки к пытке. Копейко унаследовал ее от деда и отца, передал сыну и внуку, забросил вперед, в еще не родившиеся поколения. Она касалась не только лиц, но и всего племени, духа, уклада, в котором рождалось это ненавистное злосчастное племя, фетишей, которыми был наполнен этот уклад, делая его незыблемым, непобедимым царством. Копейко, улыбаясь, смотрел на разбитую, поверженную вазу, словно это был разрушенный им храм Соломона.
Шесть или восемь рабочих, облепив со всех сторон огромный кожаный диван, ставя его торчком, вытаскивали наружу, надрываясь, кряхтя, сволакивали по мраморным ступеням.
– Соловецких мучеников, архипастырей, известных в России иереев, монахов и иеромонахов, простых сельских батюшек жиды на баржу грузили, выводили в студеное море. Монахи и батюшки, чуя смерть, пели псалмы, славили Господа, благословляли Русь. Баржа, по которой били из пушек, уходила на дно, погружалась в ледяную глубь. Мне один помор говорил, что в тихую погоду из моря доносится пение акафистов…
Рабочие выволокли наконец диван, поставили его косо на землю.
– В огонь его!.. Бензином!.. Чтоб ни клопа не осталось!.. – неистово крикнул Копейко, сам побежал к стоящей поодаль канистре. Обильно полил бензином роскошную кожу дивана, ручки из красного дерева, сафьяновые морщинистые подушки. Выхватил из костра клок огня, кинул на диван, и тот с гулом и ревом вспыхнул, словно поднялся из берлоги спящий медведь. В едком, вонючем пламени сгорали именитые еврейские гости, израильские дипломаты, прославленные либеральные политики, надменные и ироничные писатели и историки.
