Севастопольский камень - Леонид Васильевич Соловьев
— Он, видишь, хотел этой самой открыткой все концы сразу обрубить, — неторопливо повествовал Прохор Матвеевич. — Одного не сообразил чудак, что настоящую, хорошую жену в таком деле обмануть невозможно. Жена почерк на открытке признала…
— Ишь ты, какая! — отозвались бойцы.
А Прохор Матвеевич продолжал рассказывать дальше, как поехала верная жена на фронт, а с фронта — в госпиталь, из госпиталя — в Сибирь, как мучилась она, разыскивая мужа, как, наконец, нашла его где-то в Тобольске и первым делом задала ему добрую трепку за глупые мысли.
Закончил Прохор Матвеевич свой рассказ наставлением:
— От этаких вот поступков глупых только одно беспокойство женам получается и загрузка транспорта — больше ничего. И скажу еще, что настоящему моряку, пока он жив и в строю находится, об этом и думать не положено. Стыдно моряку самого себя наперед хоронить!
Задумались бойцы, запомнили наставление. И потом между ними таких разговоров, что вот, мол, чувствую, завтра убьют меня, никогда больше не было.
Майор, командир батальона, сказал Прохору Матвеевичу:
— Замечательные истории рассказываете вы! Некоторые бойцы даже записывают. Об одном сожалею — о ваших годах, а то ни за что не выпустил бы из батальона! Спасибо за службу!
— Служу Советскому Союзу! — ответил Прохор Матвеевич и отошел удовлетворенный: не зря, не зря он ест матросский фронтовой хлеб!
Между тем артиллерия все яростнее молотила по вражеским укреплениям, все злее бомбили наши пикировщики и штурмовики. Воздух над позициями стонал, шипел, содрогался. Севастополь днем затянут был дымом, ночью же пламенел багрово и мутно. Дни штурма близились.
Ничего не сказав командиру батальона, Прохор Матвеевич тайно запасся трофейным автоматом, гранатами, парабеллумом. Он решил идти на штурм вместе со всеми и даже впереди. И когда он это решил — севастопольский камень, показалось ему, слегка шевельнулся во внутреннем кармане кителя против сердца.
Опускались южные густые сумерки, явственнее обозначались летучие зарницы залпов, Севастополь все гуще окрашивался в ночной багрово-мутный цвет. Прохор Матвеевич долго стоял в задумчивости, не слыша вокруг ни свиста, ни грохота, ни воя, которые стали за эти дни такими привычными, что даже и не замечались; глядя на пылающий Севастополь, старый боцман думал об удивительной и неповторимой судьбе этого города; вспомнил он и Нахимова, и Корнилова, и Кошку, и Дашу, и многих других, проливших здесь свою кровь. Вспомнился ему и неизвестный моряк, скелет которого с истлевшими обрывками тельняшки нашли позавчера за камнем, в кустах, на склоне горы.
Взволнованный этими мыслями, он долго не мог уснуть в землянке и все ворочался, хотя было уже за полночь и бойцы давно храпели, свистели вокруг на разные голоса. Наконец сон сломил Прохора Матвеевича.
…Майор перед штурмом попробовал задержать старика в своей землянке под тем предлогом, что нужно-де покараулить разные вещи, но Прохор Матвеевич и слушать не захотел.
— Для этого есть легкораненые, — ответил он. — А мне дозвольте с батальоном, если вы ко мне хоть сколько-нибудь имеете уважения. В бою, товарищ майор, тоже иногда полезно бывает поговорить с человеком.
Что можно возразить на такие слова? Да они к тому же понравились майору: он сам был человек боевой и умел ценить воинскую доблесть в других.
— Дело ваше, товарищ мичман, — сказал майор. — Мой совет вы слышали, а дальше поступайте, как вам подсказывает морская флотская совесть.
И пошел Прохор Матвеевич на штурм вместе со всеми и даже впереди. Севастопольский камень лежал у него во внутреннем кармане, против сердца, как щит или броня.
— Я за себя не тревожусь, — говорил старик в бою морякам. — Покуда я к фашисту стою лицом — сердце мое защищено от пули. Вот если спиной обернусь — тогда, конечно, дело совсем другое. Солдат, как только спину противнику показал, считай — мертвый!..
Надо сказать, что подобные разговоры происходили не в блиндажах и даже не в окопах, а под таким огнем, что и бывалые бойцы покряхтывали. Перебежка… залегли, и Прохор Матвеевич выберет все-таки минутку, чтобы молвить что-нибудь поучительное. А слушать было кому: около Прохора Матвеевича всегда оказывалось три, четыре, а то и пять бойцов. Старик не знал, конечно, что майор специально приставил к нему бойцов для охраны: не ровен час не ударил бы старика штыком какой-нибудь фриц в рукопашной.
Я не берусь описывать огневых, героических дней штурма: не видел. Да если бы даже и видел — все равно описать не сумел бы, здесь нужна поэма или целый роман. Перейдем лучше прямо к судьбе Прохора Матвеевича.
На третий день штурма, поднявшись в очередную перебежку, он вдруг увидел перед собой мгновенный желто-красный блеск разрыва и лицом вниз рухнул в темноту, в безмолвие — в ничто.
Над ним склонились два бойца. Один из них приник ухом к сердцу Прохора Матвеевича и выпрямился бледный.
— Эх, Вася! — сказал он. — Погубили фрицы нашего старика! Дадим им, Вася, жизни за это!
— Камень возьми! — сурово отозвался второй.
Они взяли камень и, пригнувшись, побежали вперед, в огонь и грохот. Задерживаться было нельзя.
Бой двигался к Севастополю, бой гремел уже на окраинах, на Малаховой кургане, у Северной бухты, на центральных улицах, а Прохор Матвеевич ничего не видел, ничего не слышал. Он лежал неподвижный, синевато-белый, без кровинки в лице. И не слышал, бедняга, последнего залпа, после которого стала над землей и над морем торжественная тишина победы.
Но тишину эту услышал он, очнувшись поздней ночью. Все он сразу понял. Охваченный порывом, хотел встать и не смог, хотел ползти и тоже не смог. И тогда старик заплакал — от радости, что Севастополь, наконец, свободен, и от обиды, что не его, не Прохора Матвеевича рукой положен будет на свое место севастопольский знаменитый камень. Пить ему очень хотелось, а вода вся вытекла из фляги. Он лежал на спине, смотрел в небо и плакал, звезды сквозь слезы были мохнатыми.
Он впал в забытье — в безмолвие и темноту.
Пробудил его утром чей-то радостный голос:
— Братцы, да он живой, старик!
Прохор Матвеевич открыл глаза и пробормотал: — Воды…
В «пикапе»[122], куда его уложили, веселый санитар пояснил:
— Приказал товарищ майор доставить ваше тело.
— Какое тело? — поморщился Прохор Матвеевич. — Зачем же доставлять мое тело, когда я сам со своей собственной душой могу явиться… Камень положили на место?..
— Нет, — ответил санитар. — Для этого и везем ваше
