Севастопольский камень - Леонид Васильевич Соловьев
«Вот где, оказывается, настоящий-то курорт!» — посмеивался он про себя.
Вскоре в журнале одного из катеров появилась запись о переправе через пролив севастопольского камня на основании удостоверения номер такой-то…
Прохор Матвеевич вступил на крымскую землю.
Приморская наступала неудержимо, и Прохор Матвеевич никак не мог догнать фронта, который все время уходил от него вперед, на запад. То не берут на машину — перегружена, то испортится что-нибудь в машине — значит, сиди, жди или голосуй на другую. Много было у Прохора Матвеевича и других задержек в пути. Не везде сразу понимали документ, приходилось обращаться к ошалевшим от бессонницы комендантам — объяснять, доказывать, предъявлять в дополнение к документу самый камень. И душой отдыхал Прохор Матвеевич, только очутившись опять в кузове какого-нибудь грузовика, — упирается в лицо, захлестывает дыхание плотный и упругий от скорости ветер, и с каждым километром Севастополь ближе.
Многое повидал в пути Прохор Матвеевич: развалины городов, пепел сожженных деревень, братские могилы замученных. Но видел он по обочинам дорог и бесчисленные колонны немецких автомашин, обгоревшие или развороченные снарядами туши танков, повозки, автобусы, обломки самолетов, еще не зарытые трупы немцев, тысячные толпы пленных с мертвыми, пустыми глазами на позеленевших лицах. В сердце Прохора Матвеевича менялись то гнев, то месть, то жалость, то ликование и радость.
Все в Крыму дышало весной и победой — солнце, море, ветер, люди и даже самые развалины. Пусть разрушены города — они свободны! Сожжены деревни, но уже копошатся, трудятся вокруг своих домишек и саклей вернувшиеся из гор, из лесов люди — заделывают проломы в стенах, мажут глиной крыши, чистят колодцы. «Бог на помощь!» — говорил Прохор Матвеевич какому-нибудь усатому украинцу, месившему ногами глину, и тот, поддергивая свои засученные, забрызганные штаны, отвечал: «Спасибо! И вам бог на помощь — не выпустить его из Крыма, проклятого!» Прохора Матвеевича, хотя погонов и не было на его кителе, принимали все за военного, и это льстило ему. «Никуда не уйдет! — отвечал он успокоительно. — Сидит, как в мышеловке!..» А весна стремительно переходила в знойное лето: утром, едва показывалось солнце, море начинало слепить — ярко-синее, с белой полоской у берега; днем было жарко, тихо, а по ночам в ясно-темном небе светились весенние звезды прозрачными каплями…
Война непонятным образом слила воедино и смерть и жизнь, благоухание садов и смрад неубранных трупов, разрушение и созидание, мирную тишину под звездами и грохот артиллерийских залпов, а все это вместе определялось Прохором Матвеевичем для себя одним коротким словом: «Победа».
…Далекий гул, что слышал ночью Прохор Матвеевич, трясясь в кузове полуторатонки, возвестил о близости Севастополя: то ревели наши и немецкие пушки. Глухой и ровный гул шел, казалось, из самых недр земли, сотрясая ночь. Придерживаясь за крышу кабинки, Прохор Матвеевич встал и осмотрелся. Все было темно кругом, грузовик шел долиной. И еще много раз вставал Прохор Матвеевич, придерживаясь за крышу кабинки, и по-прежнему ничего не мог рассмотреть в темноте. Но когда машина, тяжко рыча, взобралась на подъем, он, и не вставая, увидел зарево — неровное полукольцо бледного, летуче-зыбкого света от орудийных залпов на фоне дымного багрового тумана.
— Огня-то, огня! — сказал соседу Прохор Матвеевич.
И с дрогнувшим сердцем услышал в ответ:
— Горит Севастополь!..
Командир батальона морской пехоты немало удивился, прочитав удостоверение Прохора Матвеевича.
— Слышал я об этом камне, много слышал, — сказал майор… — Но того никогда не думал, что попадет этот камень гражданскому человеку.
— Мичману в отставке, — напомнил Прохор Матвеевич.
Майор поспешил исправить свой промах.
— Прошу извинить, товарищ мичман, оговорился… Оно, может быть, даже и правильно, что попал он к вам, к старому моряку. Спасибо, что пришли именно в наш батальон — считаю за честь!
Разговор этот происходил в блиндаже, где еще вчера сидели фашисты — остались от них только две помятые каски да разбитый взрывом пулемет. Наверху наша артиллерия вела ураганный огонь, в протяжном и низком пушечном реве нельзя было различить отдельных залпов. Блиндаж весь дрожал и трясся, с потолка сыпалась земля.
— Здорово бьют! — сказал майор. — Значит, скоро будем штурмовать. А пока что, товарищ мичман, и для вас найдется работа, если пожелаете. Ранили у меня позавчера заместителя по политической части, а был он большой мастер с бойцами беседовать по душам. Вы моряк старый, коренной, всего повидали на своем веку. Вот бы вам поговорить с людьми — насчет камня, о традициях флотских, о нашей чести морской. Службы у вас сорок пять лет, вид солидный, авторитет…
Ну, как будто он в воду смотрел, майор, лучшего занятия для Прохора Матвеевича нельзя было выдумать!
И превратился Прохор Матвеевич на старости лет в пропагандиста. Через два дня он был уже любимцем батальона. Давно известно, что моряки в хорошем разговоре толк понимают. Прохор Матвеевич был оценен по достоинству.
Когда под немецким огнем он пробирался ходами сообщения, ему отовсюду, из траншей, из дзотов, из блиндажей, кричали:
— Папаша, к нам загляните, к нам!
И он заглядывал, не отказывался. Он садился, не спеша закуривал, потом начинал степенный разговор:
— Ну как, ребятки, скоро камень в Севастополь доставим?
— Скоро, папаша. Вот выйдет приказ штурмовать — сразу доставим.
— Штурмовать, ребятки, по-русски надо, по-суворовски. А то немец вон восемь месяцев штурмовал…
— Нам, папаша, немец не указ!
— Правильно, сынки! — говорил Прохор Матвеевич.
Всегда находился какой-нибудь старшина, который с беспокойством спрашивал:
— А дощечка там медная будет, около камня? С надписью дощечка, когда, значит, доставлен в Севастополь и каким батальоном.
— А как же без дощечки? — отвечал Прохор Матвеевич. — Обязательно будет дощечка…
Так начиналась беседа и легко, свободно шла дальше и заканчивалась какой-нибудь необыкновенной, удивительной историей, которую Прохор Матвеевич умел рассказать всегда кстати. Заговорили в траншее о знаменах — Прохор Матвеевич отозвался целым рассказом. О кораблях однажды заговорили — Прохор Матвеевич конечно уж не молчал. Пожаловался один паренек, что долго нет писем из дому, — у Прохора Матвеевича оказалась наготове история о затерявшемся письме. Слушали затаив дыхание бойцы, слушал паренек и светлел лицом. «Рано начал я тревожиться», — думал он про себя.
Один боец как-то сказал в блиндаже:
— Если потеряю руку или ногу на фронте — домой к жене не вернусь. Уеду в Сибирь.
У Прохора Матвеевича нашелся и на этот случай в запасе
