Мулен Руж - Пьер Ла Мюр
– Забрать – что? – недоуменно уставился на нее Анри.
– Ваши окурки. – Она указала на пепельницу. – Можно их забрать? Я ими торгую.
Во всем ее виде была какая-то пронзительная безнадежность, словно она скатилась на самое дно жизни и опускаться ниже было уже просто некуда. Но вместе с тем это придавало ей и спокойную отрешенность, некое порочное достоинство. Казалось, что уже ничто на свете не может ее обидеть.
– Конечно. Берите все, что хотите.
Анри придвинул ей пепельницу и принялся шарить по карманам.
– Вот, и это тоже, – сказал он, высыпая ей в сложенные ладони содержимое своего золотого портсигара. – Может, желаете что-нибудь выпить? Присаживайтесь. Так что будете пить?
– А можно мне немного рома?
Она подсела за его столик, распахнула шаль и неожиданно грациозным движением отбросила со лба прядку седых волос.
– А вы художник, да? – подмигивая, поинтересовалась старуха.
– Да. Я художник, вернее, им был. А как вы угадали?
– Художника легко заметить. Я в свое время знавала многих из них.
Она дождалась, когда хозяин заведения поставит перед ней стакан с выпивкой.
– За ваше здоровье, месье.
– За ваше здоровье, мадам. – Анри вежливо приподнял свой стакан.
Он наблюдал за тем, как она сделала небольшой глоток и погоняла выпивку по рту, а затем одним махом осушила стакан.
Отставила опустевшую посудину на стол, вытерла губы тыльной стороной ладони и тихонько хихикнула, разговаривая сама с собой:
– «Мадам»… Он назвал меня «мадам»!
Все еще продолжая усмехаться, поставила локоть на стол и принялась с любопытством разглядывать Анри.
– Он был такой же, как вы, – произнесла старуха в конце концов. – Такой же вежливый, даже в постели. Настоящий господин. Возможно, вы о нем слышали? Мане.
– Мане? Эдуард Мане? – Он тут же узнал ее. – Вы Олимпия!
– Да, так он меня называл. Не знаю почему. Вообще-то меня зовут Викторина, но он сказал: «Нет, для меня ты Олимпия». Может быть, вы видели картину, которую он нарисовал?
– Видел ли я ее? – Анри усмехнулся подобному невежеству. – Ее видели все! Все! Это же одна из самых известных в мире картин!
– Ну и повозился он с ней, скажу я вам! Видели бы вы его в студии, как он разглядывал меня со всех сторон. И как я голая лежала на софе. Сначала он положил под меня большую желтую подушку. Потом воткнул цветок в волосы. Но было видно, что ему все равно что-то не нравится. Выбежал из комнаты и вернулся с маленькой черной ленточкой. «Вот, вот оно! – рассмеялся он. – Это как раз то, что надо». Ну, сами знаете, какие они, эти художники. Иногда прямо-таки не знаешь, что от них ожидать. Ну вот, он завязал ленточку у меня на шее и остался доволен. «Не двигайся», – велел он мне. И затем начал рисовать свою картину.
Олимпия! Вот эта бесформенная опустившаяся бродяжка! Ох уж этот ужас, этот неописуемый страх перед вот таким разрушением всего живого! Какое попрание молодости и красоты! Искусство и в самом деле больше, чем жизнь. Лишь Искусство в силах остановить Время.
Она встала из-за стола.
– Мне пора идти. Надо еще набрать окурков, а не то останусь без еды. Раньше мне давали четыре франка за кило, но теперь платят лишь три с половиной. Дела идут все хуже и хуже. Ну что ж, такова жизнь. Спасибо за выпивку, месье.
Анри сунул ей в руку хрустящую купюру:
– Вот, возьмите. И не благодарите меня. Пожалуйста, не надо.
Старуха глядела на деньги без жадности и даже без удивления.
– Он был такой же, как вы. Щедрый…
Затем она развернулась, запахнула на себе шаль и зашаркала к выходу из бистро.
Оставшись в одиночестве, Анри прикончил свой абсент. И снова у него засвистело в ушах, желудок судорожно сжался, а по всему телу пробежала нервная судорога.
На мгновение лицо его исказилось от боли.
На столе перед ним стоял пустой стакан, на его гранях играли радужные блики, и это было своего рода неодушевленное воплощение сарказма.
«Вещи могут плакать, – подумал он, – но и смеяться они тоже умеют!»
Этот стакан, это воплощение зла, смеялся над ним, ибо теперь они стали совершенно чужими друг другу… Ведь он больше не мог пить. Зато были другие жертвы, которых можно было напоить, другие дураки, мечтающие вырваться из действительности, найти убежище в мире хмельных грез.
– Абсент, ты – яд, – пробормотал вслух Анри. – Ты яд, и плевать я на тебя хотел!
Собрав во рту немного слюны, он плюнул в стакан и широким движением руки смахнул его со стола.
На улице уже начинали сгущаться сумерки, дождь перестал.
С минуту Анри стоял на тротуаре, не зная ни зачем он вышел на улицу, ни куда собирается пойти. Взгляд его бесцельно блуждал по сторонам. Для того чтобы нанять фиакр, нужно идти на улицу Мартир. Вот и замечательно. У него будет немного времени подумать, это все же хоть какое-то занятие. А уж потом, забравшись в фиакр, можно будет решить, что делать и где провести вечер.
Глядя себе под ноги, он двинулся в путь, тяжело опираясь на трость, останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы отдышаться. Свернул за угол и с удивлением обнаружил себя на улице Клозель. И через дорогу напротив лавочка Танги. Ее голубой, омытый дождями фасад казался темным и неухоженным.
Анри перешел на другую сторону улицы, заглянул в окно. Прилавок, за которым мадам Танги когда-то заворачивала тюбики с краской, все еще оставался на месте, покрытый толстым слоем пыли. На стенах, где когда-то были развешаны картины Сезанна и Ван Гога, темнели призрачные прямоугольники, едва различимые на выцветших обоях. Как тихо здесь – какая мертвая тишина! А было же время, когда Танги держал в руках японскую гравюру. «Это Утамаро, месье… Триптих Утамаро…» Мадам Танги, колдующая над своим рагу с луком… Винсент, качаясь на стуле на заднем дворе, затягивается трубкой… Все они умерли, а когда все умирают, то для живущих они становятся призраками… Что же он делает здесь в сгущающихся сумерках, таращась в пустоту?
Анри поднял воротник пальто и, превозмогая боль в ногах, отправился дальше. Когда он добрался-таки до улицы Мартир, мелкий дождик зарядил с новой силой. И разумеется, фиакра не было видно ни с какой стороны. Жизнь – это просто череда разочарований – больших и малых…
Поежившись, он отправился дальше.
К тому времени, как он очутился на площади Пигаль, дождик стал расходиться. Капли барабанили по тулье его шляпы, и время от времени какая-нибудь из них скатывалась ему за шиворот.
Он
