Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов
– Вы владеете долларами, алмазами, драгоценностями, – вяло ответил кудесник, – вы любите дорогие украшения. Сегодня вы получите замечательный подарок.
– Какой? – наивно полюбопытствовал поверивший Астрос.
– Браслет, – ответил устало прорицатель и отвернулся от него, желая уйти из круга любопытной публики.
Астрос задрал рукав пиджака и манжету рубахи, всем показывая свое крепкое запястье, на котором уже сегодня должен был появиться усыпанный алмазами браслет. А Белосельцев испугался разоблачения. Он смотрел на широкое, в синих жилках запястье Астроса, на котором через несколько минут замкнется кольцо наручников.
– Скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною и скоро ль, на радость соседей-врагов, могильной покроюсь землею? – Граммофончик, изрядно подшофе, держа рюмку с любимым «Камю», манерный, возбужденный, играя глазами, точь-в-точь как лет десять назад, когда выходил на трибуну съезда и декларировал, изобличал, обещал, звал вслед за собой обольщенные его красноречием толпы, преградил путь уходящему прорицателю, требуя к себе внимания. – Какова, милостивый государь, моя будущая доля?
– Но примешь ты смерть от «Камю» своего, – едва слышно обронил прорицатель и, будто с вытекшими глазами, осыпавшимся до костей лицом, ушел в толпу, неся на обугленном сутулом скелете розовый фрак. А Белосельцеву вновь стало страшно от той зловещей обыденности, что обретали аномальные явления, толкователем и вершителем которых он являлся.
Граммофончик уходил в глубину галереи, где клубился народ – обнимались со смешными ужимками, говорили друг другу смешные гадости, тонко, вполголоса издевались над Мэром, поедая его деликатесы, мимоходом, вскользь, обделывали собственные делишки, иные стоимостью в миллион долларов. Граммофончик удалялся, и рядом с ним неизвестно откуда появился Зарецкий. Он охаживал, обскакивал его со всех сторон, своими скачками направляя в удаленную нишу, где была поставлена тренога с телекамерой и оператор в жилете со множеством карманов, напоминавший странное сумчатое животное, ждал начала работы. Граммофончик и Зарецкий шли, разглагольствуя, и к ним присоединился Астрос. Он налетел на них с какой-то дурацкой шуткой, от которой Граммофончик по-молодому, заливисто рассмеялся. Поблизости от них возник и пропал Гречишников в черном одеянии, будто бесшумно мелькнуло крыло осторожного ворона. Время, остановившееся в стеклянной галерее, словно в хрустальном озере, по которому плавали нарядные лодки с дамами и кавалерами и под музыку Генделя длился нескончаемый праздник на воде, – время вдруг будто проточило узкое русло и хлынуло в него убыстряющейся черной струей.
Белосельцев слышал запальчивый, нетрезвый голос Граммофончика.
– Да, я скажу прилюдно… Страна должна знать своих героев… Я выведу на свет все его махинации… В свое время, когда я был мэром Санкт-Петербурга, я приказал проверить его деятельность, которая могла бросить тень на меня… Да, и доллары через финскую границу в особо крупных размерах… И торговля цветными металлами… И торговля детьми, которая получила поистине индустриальный размах…
Они приблизились к нише, окруженной деревьями, из которых, как ружейный ствол, выглядывала телекамера. Граммофончик оживился еще больше, увидев ее. Он любил телекамеры, любил их дразнящие зрачки, мигание индикаторов, белый луч осветительной лампы. Он любил телеинтервью, сделавшие его знаменитым. Любил эти нескончаемые потоки внимания, приливы славы, в которых купался и плавал и которые отшлифовали его, словно волны прибоя, сделали гладким, как галька. Теперь он опять был в центре внимания публики, был востребован. К нему возвращались известность и слава, которые хотели отнять у него враги и завистники.
– Ну что, работаем? – нетерпеливо и взыскательно обратился он к оператору, так, чтобы его слышали собравшиеся вокруг любопытные гости. Откашлялся, одернул пиджак, огладил виски. Астрос поправил ему галстук. Зарецкий угодливо стряхнул с плеча несуществующую соринку. – Поехали? – спросил он оператора.
В это время возник официант, строгий, с античным профилем. Он держал на руке поднос, серебряный, круглый, сиявший, как солнце. На этом подносе стояла хрустальная рюмка «Камю», одинокая, как цветок на поляне. Этот цветок невозможно было не сорвать. Невозможно было не выпить прекрасную рюмку «Камю».
– Вы столь любезны! – сказал Граммофончик античному герою, который, казалось, покинул Пергамский алтарь, чтобы оказать любезность знаменитому человеку, вернувшему городу на Неве первородное имя – Санкт-Петербург.
Граммофончик взял рюмку театральным жестом, поклонился собравшимся и начинавшей рокотать телекамере. Выпил до дна. Рюмка еще трепетала в его руках, а лицо начинало наливаться малиновой тяжкой краснотой, словно вся кровь хлынула в голову. Мозг стал разрываться от обилия крови. Глаза выпучиваться, словно у глубоководной рыбы. В них лопались кровяные сосуды. Роняя рюмку, под стрекот работающей телекамеры, он грохнулся на пол, под ноги толпе, и остался беззвучно лежать. И в этой тишине по всей галерее пронесся пронзительный визг, переходящий в истошный звериный вой. Это жена Граммофончика, уже не жена, а вдова, склонилась над ним. Она расстегивала ему под галстуком рубаху, под которой обнажилась впалая стариковская грудь, седые волосы и мальтийский медальончик с крестом.
По галерее катились волны ужаса. Людей сгребало туда, где, бездыханный, оплакиваемый вдовой, лежал Граммофончик и вокруг мелко поблескивали брызги разбитого хрусталя. Мэр, узнав о случившемся, мчался к месту смерти. Лысый, с покатым лбом, выпученными глазами, он хватал воздух открытым редкозубым ртом, был похож на рыбу зубатку, попавшую в сеть. Торжество превратилось в трагедию. Яркий, царственно задуманный праздник обернулся ужасной смертью. Эта смерть наполняла его затею мрачным смыслом, бросала на него черную тень. Он представлял, как завтра по всем телеканалам будут показывать мертвого Граммофончика и его, Мэра, дирижирующего светомузыкой, подымающего бокал шампанского. Злые комментаторы станут намекать, кому была выгодна эта смерть. Глубокомысленно приводить случаи, когда князей приглашали в Орду и там убивали. Рассказывать о давнишнем соперничестве московского и петербургского мэров. Это был провал, сокрушительное поражение, после которого нечего думать о свидании с Президентом.
Он прорвал круг, обступивший мертвеца. Наклонился, убеждаясь, что благородная душа покинула бренное тело и сквозь приоткрытые губы Граммофончика, словно продолжающие витийствовать, сочится малиновая пенка.
– Где врачи?.. «Скорую»!.. Реанимацию!.. – выкрикивал Мэр беспомощно, понимая, что лежащему на полу Граммофончику нужна не капельница, а лопата могильщика. – Моего личного врача Шапиро!..
– Какое несчастье! – ахал находящийся тут же Астрос. – Минуту назад он был совершенно здоров, чувствовал себя превосходно!
– Да где же врачи, черт возьми! – зло шипел Зарецкий. – Все предусмотрели – лобстеров с Борнео, дерево манго из Африки, девок из парижских борделей, – а врача нет!.. Идиоты!..
Белосельцев, стоявший рядом, отчетливо, сквозь вопли и плач, различал скрежет и хруст зубов. Это Революция впивалась в кадыки своих любимых сыновей и вырывала их с корнем.
Снаружи, вдоль набережной, засверкали голубые вспышки, и к подъему на мост подлетели машины.
– Наконец-то!.. Врачи!..
Толпа отхлынула, освобождая пустой коридор, в
