Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов
Место Плута занял адмирал, чей разукрашенный корабль горел на реке огоньками. Адмирала прочили на видную должность в штаб флота, и он уже принимал поздравления. Прорицатель взял его сухую твердую ладонь. Сжал пальцами запястье, словно щупал пульс. Закрыл глаза, погрузившись в созерцание неведомого, ненаступившего будущего. Адмирал терпеливо, с мягкой улыбкой, поощряемый дамами, позволял магу экспериментировать с собой.
Колдун открыл веки, и его чернильные выпуклые глаза полыхнули жутким потусторонним светом.
– Русский град Китеж ушел на дно со всеми своими жителями, и до сих пор из воды слышны колокольные звоны. Курск, который вы так любите, адмирал, тоже уйдет на дно, и никто из его обитателей не всплывет на поверхность.
– Но я не люблю Курск, ни разу в нем не был, – пожал плечами адмирал.
– Я говорю о ковчеге. О подводном ковчеге, господин адмирал, – тихо произнес прорицатель.
Адмирал, не удовлетворенный ответом, пожимая плечами, стал уходить, сопровождаемый дамами. А Белосельцев, толкователь чужих пророчеств, не понимая природы своего прозрения, увидел огромную подводную лодку, развороченную взрывом, кипящее дно океана, в отсеках в ядовитом огне гибнущий экипаж, и в черной, обреченной на смерть оболочке чью-то душу, перед тем как исчезнуть, взывающую к Богу.
Видение было мимолетным, но он пережил смертельный ужас, от которого в секунды появляется седина. Ужасным было видение, в котором он сам умирал без света, без воздуха, слыша скрипы железного корпуса. Ужасным была способность чародея вызывать несуществующее будущее, из которого, как из хрустального склепа, вставали скелеты еще не рожденных событий. И ужасным казалось само это будущее, куда все они неумолимо втекали, каждым словом, поступком, благими намерениями или злодеяниями. Жизнь, которая ждала их всех за поворотом, казалась ужасной.
Вслед за адмиралом к фокуснику в розовом фраке приблизился телеведущий, чья популярность затмила популярность политиков, эстрадных звезд и хоккейных бомбардиров. Баловень, злой острослов, умный циник, красивый повеса, интеллектуал и веселый шутник, он раскалывал черепа скудоумных партийных лидеров, мазал черным вареньем белоснежные камзолы ханжей, возвеличивал карликов, срубал башку великанам, делал прекрасным и привлекательным зло, облачал в шутовские наряды добро. Не скрывал свою философию, согласно которой телевидение становилось истинной властью, единственной религией, неодолимой реальностью, затмевающей эфемерную власть политиков, отжившую религию церквей и погостов, скучную обыденную повседневность, не попадающую на телеэкран. Теперь он подошел к прорицателю, оттеняя его балаганный вид статной осанкой, прекрасно сидящим костюмом, надменным выражением холеного, позволяющего себя любить лица.
– В детстве цыганка нагадала мне, что я подожгу свой дом. И мои родители прятали от меня спички. – Он протянул прорицателю руку, снисходительно позволяя тому потешить праздное общество. – Но мой дом по-прежнему цел и невредим.
Прорицатель взял протянутую руку, закрыл глаза. Белосельцев видел, каким непосильным трудом он занят. Как вторгается в запретные миры, производя в них смятение. Как разрушает закономерность времен, обгоняя на свистящей стреле медленно нарождающуюся череду событий. Как проникает в темное чрево будущего, где еще не зародился младенец и лишь уготовано место безымянному эмбриону. Прорицатель открыл глаза, побледневший, с огненно-красными губами, чернильными ягодами ночного зверя.
– Цыганки не всегда лгут. Ваш дом загорится так, что пожар будет видеть вся Россия. И тушить его станут всем миром.
– Вы это серьезно? – переспросил телеведущий. И хотя на лице его оставалось насмешливое выражение, он вдруг побледнел и, подставив локоть хорошенькой барышне, отошел в глубину галереи.
А у Белосельцева, толкователя невнятных речений, возникло видение. Башня «Останкино», как огромный минарет, с которого, подобно муэдзину, телеведущий возглашал свои молитвы, слал хулы и проклятья миру, читал свою проповедь бесчисленным, слепо верящим ему богомольцам, – эта башня пылала, как факел. Из нее валил металлический дым, падали из облаков опаленные птицы, экраны мерцали, как пустые бельма, и люди, предчувствуя вселенские беды, созерцали апокалиптическое зарево.
Подвергнуть себя испытанию будущим, не видя в этом никакой для себя опасности, решился руководитель космических программ. В мешковатом костюме, рыхлый, с жирными плечами, вислым носом, он слыл сторонником американских решений в космосе. Считал нерентабельным для человечества дублирование российских и американских программ. Настаивал на скорейшем строительстве совместного российско-американского космического города, в сравнении с которым отечественная станция «Мир» будет казаться старомодной деревней.
Космист, улыбаясь дряблой стариковской улыбкой, протянул волшебнику потную жирную ладонь, на которой, словно гвоздем, были процарапаны грязноватые линии жизни.
– Так где мое будущее? На небе или на земле? – прошамкал он мокрым ртом, подымая воловьи слезящиеся глаза вверх, где, невидимые в безвоздушной синеве, носились космические спутники, разведывательные зонды, марсианские станции, и среди них, как серебряная прекрасная бабочка, парила русская станция. – Где прикажете искать мое будущее?
– На дне, – не трогая его ладонь, не закрывая черных глаз ночного опасного хищника, ответил странный человек в розовом фраке, из кармана которого торчала игральная карта с мастью «треф».
И все стали перешептываться, дивясь парадоксальному ответу. И только Белосельцев, устремляясь вслед за свистящей, расщепляющей время стрелой, увидел: серебряный махаон космической станции «Мир», управляемый злой волей космиста, теряет высоту, черпает хрупкими крыльями жесткий воздух Земли, ломает их и сжигает. Материя станции свертывается в рулоны огня, плавится, распадается на ломти и осколки. Огромный факел падает с небес в океан, унося с собой мечту о русском космосе. И зеваки на острове Фиджи смотрят, как летит сгорающая комета России, посыпает океан сверкающим пеплом.
Белосельцев видел, как страшно изможден прорицатель. Каждый раз, совершая пророчество, обгоняя на световом луче медленно текущее время, он испепелял свою плоть, укорачивал свою собственную жизнь. Лицо его покрыли мелкие трещинки, как на глиняных табличках Хаммурапи с клинописью заклинаний. Губы утратили огненно-алый цвет, стали синими, вспухшими, как у мертвеца. Глаза выкатились из орбит, словно два флакона с фиолетовыми чернилами, в которых таился металлический блеск ночного светила.
Белосельцеву вдруг захотелось протянуть ему руку, ощутить на запястье прикосновение волшебных перстней, услышать сладкую боль проникающих ядовитых иголок. И услышать, что ждет его впереди. Больничная койка с капельницами и сестрой, надевающей ему кислородную маску, и невидимый неутомимый зверь, терзающий его распадающееся нутро. Или мгновенная вспышка пули, выпущенная с чердака неведомым снайпером, прекращающая его опасную игру с «Суахили». Или унылое прозябание старости, без друзей, без близких, с меркнущим зимним оконцем, с сумеречными несвязными мыслями. Он уже сделал шаг, уже поднял руку. Но дорогу ему перешел наглый веселый Астрос. Казалось, на его плотоядных губах переливается радужный мыльный пузырь. Он источал силу, артистичность, желание поражать, эпатировать.
– Я приглашаю вас на мое телевидение, маэстро. Гонорар – полмиллиона долларов.
