Великое чудо любви - Виола Ардоне
– Да и потом, Кармела, – продолжает между тем докторишка, взяв Вечную-Подвенечную за руку, – если ты хочешь замуж, придется сперва выйти отсюда. Там, снаружи, полно красавчиков, готовых на все, лишь бы на тебе жениться, а здесь один только Гадди, старый и уродливый. Не знаю твоих вкусов, малышка, но я бы с таким даже под бомбами не лег.
Вечная-Подвенечная, как нельзя больше похожая сейчас на счастливую девчонку, хохочет, обнажая десны, остальные хлопают. Маппина задирает юбку и трясет голой задницей. Альдина, вскочив с койки, поднимает палец:
Не было хуже болезни, чем в скорбные эти часы,
однако права смеяться
им у нас не украсть.
– Молодчина, Альда, – хвалит ее докторишка, – поэзия – это свобода, ее нельзя держать за решеткой. Почему ты здесь, кто тебя сюда поместил?
– Отец. Я хотела устроить революцию, но этот фашист сказал, что революция – только у меня в голове. Поэтому я объявляю себя политзаключенной до тех пор, пока насквозь буржуазная, реакционная власть капитала не будет свергнута вооруженным пролетариатом…
– Малышка, я уже давно понял, что ты объявляешь себя политзаключенной, давай не будем заводить всю эту волынку с самого начала. Как долго ты здесь?
– Время – механизм неисправный…
– Что ж, это верно, но нельзя ли точнее? Год? Два, три?
– Шесть лет будет в мае, – вмешивается Маппина. – Ее привезли ровно через год после меня.
– Прекрасно! Хотя бы одна из вас умеет считать!
– Пять запятая девять, если быть совсем точной, – заявляю я, желая покрасоваться.
– Ну а ты здесь почему? – спрашивает он Маппину, не обращая на меня внимания.
– Чтобы детям дурного примера не подавать. Так муж решил.
– И с кем все это время живут твои дети?
– А он другую завел, еще прежде, чем меня сюда засунул. Дети с ними будут. Я, кстати, ее знаю, женщина хорошая, порядочная, хотя и шлюха. Так что за детей я спокойна.
Докторишка машет руками, словно желая поднять ветер.
– Безумие, сплошное безумие! Этим бедолагам нужно вернуться домой, не то они в самом деле с ума сойдут, – вопит он, расхаживая взад-вперед по коридору. К счастью, тут является Жилетт, и шприц у нее уже наготове.
– А вот и я, доктор! Как услышала крики, сразу прибежала. Вот же странность какая, они в это время обычно не буянят, ночная таблетка еще действует…
Тут она оглядывается, видит, что все спокойно сидят по своим койкам, ничье лицо не перекошено истерическим припадком, ничей рот не раззявлен падучей, и замирает со шприцом в руке. А другой, левой, бородку приглаживает.
– Спасибо, дорогуша, но в этом нет нужды. Мы просто занимались групповой терапией. Можете вернуться наверх, и закройте, пожалуйста, дверь, чтобы нас не тревожила мертвая тишина снаружи.
Жилетт поправляет очки в черной оправе, а докторишка уже машет в сторону выхода, будто она не знает, куда идти. Наконец сестра удаляется, и он продолжает обход, ненадолго останавливаясь поболтать у каждой койки. Но, дойдя до моей, вдруг разворачивается и уходит, не сказав мне ни слова.
10
Правило номер восемь: всех обо всем расспросим.
Утром дверь в палату открылась, и вошла Новенькая, уже на своих двоих и без трубки в носу. Мы все просто дар речи потеряли. Вечная-Подвенечная как раз причесывалась перед полуденной церемонией, в ходе которой должна была выйти замуж за надзирателя с первого этажа, типа с редкими набриолиненными волосами тараканьего цвета, едва скрывающими лысину. Новенькая садится на койку, но вместо того, чтобы уставиться в потолок, глядит на нас, будто впервые видит. Кости и сухожилия у нее по-прежнему торчат, но теперь они кажутся частью другой, более основательной структуры. Когда медсестра скрывается за дверью, я слышу незнакомый голос:
– Ко мне мама приедет.
Это Новенькая.
– Повезло тебе: лучше нет дружка, чем родная матушка, – откликается Маппина, думая, должно быть, о своих детях и той порядочной шлюхе, что живет теперь в ее доме. Поначалу я Новенькой завидую, а потом уже нет, потому что моя Мутти взаперти, а ее – на свободе, и все-таки, несмотря на это, объявляется только сейчас. Может, я и впрямь ужасно испорченная, как всегда говорила Сестра Никотина.
– Надо прибраться, – продолжает Новенькая, с трудом поднимаясь на ноги. Голос у нее не такой, как я себе представляла, он будто бы исходит из другого, куда более крупного тела. Новенькая оглядывается, потирая торчащие кости и непрерывно перенося свой невеликий вес с одной ноги на другую, словно пританцовывая. Как та печальная лошадь, которую я видела в документалке по третьему каналу. Мания, помечаю я в «Дневнике умственных расстройств». – Пыли чтобы не было, – тут она потирает кончики пальцев, – а главное, пятен.
– Не волнуйся, – успокаиваю я ее, – я тебе помогу. Твоя мама увидит, как здесь чисто.
Новенькая ощупывает впадину на том месте, где у нас живот, и стискивает пальцы, будто хочет обхватить хребет.
– Не подскажешь, как тебя зовут? Иначе ты для меня так и останешься Новенькой, даже когда новенькой уже не будешь.
Уголки ее рта чуть приподнимаются.
– Неважно, я все равно скоро уеду, – отвечает она, прежде чем снова улечься. Потом поворачивается на бок, подкладывает сложенные руки под голову и закрывает глаза.
Докторишка начинает уводить ее каждый день, а возвращает только перед самым колоколом на ужин. Теперь Новенькая ходит с ним под руку и больше смахивает не на девчонку, а на новобрачную во время медового месяца, как в «Лодке любви». Когда я их вижу, у меня колет сердце, ведь со мной он почти не разговаривает и даже психотерапии мне больше не устраивает.
– Эй, докторишка, – окликаю я его, – а хотя бы тебе она свое имя сказала?
– Да я как-то не спрашивал. Скажет, когда захочет.
– Вот меня, к примеру, Эльбой зовут, как великую северную реку. А все реки ведут к морю.
– И что же ты в таком случае делаешь в Бинтоне? Рекам в психиатрических лечебницах не место.
– А я река из запертого моря.
– Не бывает никаких запертых морей. Я, кстати, подготовил твои документы на выписку.
– Нет! Не хочу в приют! И к Маняшкам не вернусь!
– Тебя передадут в семью.
– У меня есть семья! – отвечаю я, поглядывая в сторону Башни Буйных, где, как
