Великое чудо любви - Виола Ардоне
Заметив перепуганные глаза Новенькой, Жилетт чешет подбородок, ворчит:
– Смотри, если мне придется вернуться… – и шаркает прочь.
Со дня пожара Жилетт явно ко мне охладела. Говорит, переводится в мужское отделение.
– Здесь слишком многие наивными недотрогами прикидываются, – без конца повторяет она, – хотя на самом деле – отъявленные преступницы! Но чуть мужика увидят, у всех сразу течка! Да что они вообще в этом находят?
И Жилетт права: кошки нашего отделения, если докторишка разрешает совместные прогулки, потом до конца недели ходят счастливые. Вечная-Подвенечная прихорашивается: собирает седые патлы в пучок, а рваную фату прикалывает шпильками, которые старательно прячет от надзирательниц. Маппина надевает все украшения, что сумела стащить за долгие годы. Альдина носит с собой тетрадь со стихами и требует, чтобы мужчины слушали. А тебе мужчины нравятся? Новенькая разглядывает свои руки, это сплетение сухих веточек. Может, женщины? Ни звука в ответ. А язык-то у тебя есть? Она высовывает между желтоватыми зубами синюшный кончик. Мне вот не нравятся ни мужчины, ни женщины. А если подружка чешется, я просто иду в душ, как учила Сестра Мямля. Ледяная вода все дурные мысли как рукой снимает. Но уж если Мистер Пропер лезет потрогать меня там, между ног, я ему позволяю, только недолго: должно же и подружке иногда немного счастья перепадать.
9
Правило номер семь: усы не прикроешь ничем.
После обеда Жилетт зашла перевернуть Новенькую, чтобы не образовались пролежни. Ей сменили простыню, испачканную бурой кровью и желтым гноем, и воткнули в нос резиновую трубку, которую Гадди велел не выдергивать, потому что она нужна для питания. Альдина кончиком пальца провела по вьющейся из правой ноздри трубке, что, несколько раз сплетясь сама с собой, заканчивалась белесым мешочком, и продекламировала:
Нить надежды,
пуповина, что тебя удержит в мире,
нить глубокая любви.
Маппина, конечно, подняла ее на смех: какая еще нить надежды? Думай лучше о еде, о том, чем желудок набить: тут она, хохоча, похлопала себя по тугому животу под расстегнутой сорочкой – совсем как морской лев, которого я видела в документалке по третьему каналу. А Новенькая, не обратив никакого внимания на шум, просто вытянулась на койке и больше не шевелилась.
Ну а потом случилось вот что. Заявляется в отделение докторишка: без халата, в зеленой клетчатой рубашке и бежевых вельветовых брюках, рыжеватая шевелюра встрепана, как крона дерева осенью под сильным порывом ветра. Подходит к койке Новенькой, одной рукой обхватывает ее за плечи, другой – под коленями, берет на руки, словно дитя малое, и уносит.
– Эй, докторишка, ты куда направился? – кричу я ему вслед. – Хочешь ей тоже психотерапию устроить? А то я тут целыми днями глотку рву и не знаю даже, слышит она или нет! Кстати, предупреждаю: не радуйся особо, если подмигивать станет, это просто нервный тик!
– Знаешь, малышка, слово есть слово. Если правильно подобрать, можно и вылечить, – объясняет он, удаляясь, и Новенькая висит у него на руках, как сломанная кукла.
– А Гадди в курсе?
– Гадди пару дней не будет, я за него.
– Неужто ему башку разбили? – спрашиваю я, поскольку Мистер Пропер давно обещал, что вот придет время… Может, время наконец пришло?
– Хуже, малышка, гораздо хуже, – отвечает докторишка. – В Рим он уехал, на съезд психиатров.
– А Лампочка?
– А Лампочка перегорела, – усмехается он, как Фонзи, когда, разведя руки, вскидывает большие пальцы и говорит «эге!» – Не беспокойся, подружку я тебе совсем скоро верну, – и скрывается за дверью.
– Вот нажалуюсь Гадди, как он вернется, на психотерапию твою незаконную!
Только дни идут, а Гадди все не возвращается. На обходы докторишка не берет с собой ни Лампочку, ни медсестру со шприцами. Он даже не пытается накинуть халат, а надзирательницам приказывает выдать нам вместо линялых, бесформенных сорочек, в которых мы обретаемся с утра до вечера и даже ночью, настоящую одежду, пускай и ношеную. Сталкиваясь в коридоре, мы поначалу не узнаем друг дружку, ведь теперь мы уже не драные кошки единой серой масти и породы, а домашние кошечки, и цвет шерстки у каждой свой. Только медсестры недовольны: нам-то все показы мод, а им стирай. Но докторишка не слышит, а может, просто делает вид, и целыми днями шляется по отделениям, к каждой койке подходит, всем дает выговориться.
– Ну, донна Кармела, как у нас дела? – спрашивает он Вечную-Подвенечную, а та сразу щиплет морщинистые щеки, чтобы придать им румянца, да волосы поправляет.
– То сливы, то сливы! Жестокосердный девушку забыл. Жестокосердный девушку забыл, – повторяет она как заведенная, толкая его обеими руками в грудь. Гадди уже велел бы отвести ее к Лампочке да сунуть электроды под чепчик, меж редких седых волос, или придушить мокрой наволочкой, а докторишке будто бы все равно. Вечная-Подвенечная бормочет свою чепуху, пока наконец не разражается мучительным воем, как Наня-собаня, когда у нее забрали щенков.
Докторишка заглядывает ей в глаза и ласково говорит.
– Сочувствую тебе, Кармела, очень сочувствую. Но знаешь, он вернется, и, на нашу беду, уже завтра, – а сам улыбается. И она понемногу успокаивается, безо всяких ремней и электричества.
– Это что еще за фокусы? – спрашивает Маппина.
– Никаких фокусов, малышка, я просто ее выслушал.
– Ничего не понимаю, – не унимается та.
Докторишка гладит Вечную-Подвенечную по голове, по волосам, седым, грязным, спутанным, словно старая швабра, и ни капельки не брезгует.
– Ты ведь Гадди ждешь, правда, Кармела? Вы сегодня должны были пожениться, а он, подлец, сбежал! И бросил тебя, хотя в этом свадебном наряде ты такая красавица…
Вечная-Подвенечная, оправив рукава сорочки, словно это выходное платье, бросает ныть, и снова начинается болботание:
– Тебе, тебе, тебе, тебе, тебе, – повторяет она, прижимаясь к груди докторишки.
А тот ей сразу кольцо показывает:
– Гляди, у меня уже есть жена. И одной мне вполне достаточно, даже лишку бывает!
– Но вспоминаешь ты об этом, только когда удобно? – ухмыляюсь я.
– О нет, о ней я помню каждый день! К несчастью для себя и особенно для нее!
Вечная-Подвенечная, смеясь, отстраняется. Но это не обычный ее смех, смех чокнутых, что радуются и плачут по причинам, известным разве только им самим. Нет, этот смех объединяет, а не разделяет. Мне тоже отчасти смешно, но отчасти и нет, я-то ведь считала, что малышкой он зовет меня одну, а не всех подряд. И теперь хочу, чтобы психотерапию
