Великое чудо любви - Виола Ардоне
А ты знаешь, сколько тебе лет? Новенькая вытягивает пальцы, но тут же снова сжимает кулак, и сосчитать я не успеваю. Думаю, столько же, сколько и мне, пятнадцать, хотя кости у тебя тоньше.
Альдина с нами во двор не пошла, на прогулке она быстро устает: что поделаешь, кошка она домашняя, только и знает, что лежать да стихи сочинять. Ее отец прав: для революции она не создана. Это я крепкий орешек, хотя при виде книги сразу потом обливаюсь.
В общем, с этим докторишкой каждый день сюрпризы, и наши дни уже не такие однообразные, как раньше. Жилетт говорит, до прихода сюда он работал в одной частной клинике, откуда был изгнан за то, что позволял пациентам приходить и уходить, когда им заблагорассудится, хотя начальство дало разрешение только на эксперимент с небольшой группой Тихих. И знаешь, что делает один из этих Тихих? Уходит с утра, а к вечеру не возвращается. Его ждут день, два, три: вестей нет. А потом выясняется, что этот чокнутый вернулся в свою деревню и преспокойненько живет себе в доме покойных родителей. Наврал, что ездил в кругосветное путешествие, все и поверили. Вот только в один прекрасный день его нашли повесившимся на оливе, прямо на главной площади, и вороны клевали ему лицо. А перед этим он убил соседа, решив, что тот – шпион и хочет вернуть его в клинику: разбил палкой голову, потом взял веревку и не спеша потрусил в сторону площади. Дети, шедшие в школу, увидев, как он висит, останавливались поглядеть, но матери закрывали им глаза руками и тащили дальше. Вот почему докторишку изгнали из клиники и он пришел к нам. Так что будь осторожна, а если он захочет тебя выпустить, не слушай. Снаружи сплошные опасности и злые вороны, того и гляди заклюют. Новенькая прикрывает костлявыми пальцами лицо, хотя такой тощей, как она, вороны явно побрезгуют.
А еще Жилетт говорит, что с этим новым законом Полумир закроют, представляешь! Просто конец света! Докторишке легко языком трепать, но я-то здесь родилась и выросла, я все здесь знаю. Знаю, как выглядят лица родственников: входя в наши ворота, они аж трясутся, страшась той неведомой болезни, той крысы, что сперва грызет изнутри, а после, выбравшись наружу, тащит их сюда и привязывает к койкам. Знаю голоса, вырывающиеся из грудных клеток мужчин и женщин, будто из первобытных пещер, где в ночи потух огонь. Знаю ремни, удерживающие тебя, грубые, как последняя, отчаянная ласка: они нужны, чтобы ты сама себя не поранила. Знаю, как омерзительно пахнет боль: вонь пота, мочи и крови, вонь лекарств и дыма, вонь навозной похлебки – у каждой вещи своя. Должно быть, именно поэтому надзирательницы каждое утро загоняют нас в душ: чтобы смыть вонь боли.
Новенькая подносит руку к лицу, то ли обнюхать ее хочет, то ли нос заткнуть, чтобы не чувствовать мерзкого запаха, – кто знает, ее жесты всегда такие неопределенные. Душ тебе понравится, вот увидишь, говорю я, чтобы ее успокоить. Там обычно так: сорочки серыми саванами повисают на крючках, а мы вопим, окатывая ледяной водой чужие бедра и задницы. Холод – благословение, унимающее любой бред, но мне он, наверное, нравится еще и потому, что я – Эльба, великая северная река, а все реки ведут к морю. И потом, в душе уродства будто бы и не существует. Груди, огромные, как воздушные шары, дряблая плоть толстых ляжек, изобилие животов, жирных, поджарых и плотных, густые заросли между ног, каштановые или светлые, и задницы, пузырящиеся по линии бедер, словно паруса на ветру, – все то, над чем ты смеешься или рыдаешь, пока оно скрыто одеждой, в голом виде куда красивее. Толстухи обретают округлость лесных хищников из документалок по третьему каналу, тощие становятся газелями, чьи торчащие кости обтянуты тугими мускулами.
Новенькая, не открывая глаз, принимается ощупывать ту немногую плоть, что у нее осталась. Должно быть, без серой сорочки она тоже красива: как изборожденный морщинами крокодил, как засохшая осенью ветка, как пересохшая по жаре река. Мы, чокнутые, – растения с торчащими наружу корнями, говорю я ей, и все, что под ними, у нас напоказ: голодны мы или не слишком, а может, вообще бросили есть; счастливы, поем и танцуем, – или так печальны, словно давным-давно умерли. Если у нас возникает подозрение, оно немедленно оборачивается реальностью, если мы боимся, наш страх – это дверь, распахнутая в пустоту. Если хотим поговорить, слова текут рекой, как у меня сейчас. А если больше не хотим, то и все. Точка.
8
Правило номер шесть: не в свое дело не лезь.
Я и не лезу, а все, что знаю, держу при себе, ни с кем не делюсь. Вот узнала, что через час после того, как все примут Серый леденец для Добрых Снов, докторишка с Златовлаской запираются в таблеточной, – и никому не сказала. Увидела, что он сует язык ей в рот, как мне пытался сделать Мистер Пропер, – тоже никому не сказала. И даже когда поняла, что, стоит только Златовласке сдать смену, докторишка бежит целоваться с другой, все равно никому не сказала. Надо бы, конечно, доложить Гадди, что докторишка этот – маньяк. Только какая от этого польза? Он ведь и так уже здесь, в Полумире.
По правде сказать, особой разницы между чокнутыми и не-чокнутыми нет. Все линии жизни куда-то ведут, и те из них, что поворачивают вспять, приводят сюда. Знаешь анекдот про парня, который ехал по шоссе не в ту сторону? На днях как раз по телевизору рассказывали. В общем, через некоторое время этот парень включает магнитолу, а в новостях сообщают: мол, будьте внимательны, там один псих на шоссе А1 едет по встречке. Он оглядывается по сторонам: какие-то машины мчатся прямо на него, из других гудят, машут ему рукой, чтобы остановился. И он такой: «Один? Да тут все психи!» Ага.
Новенькая не смеется. Ты поняла? Они все психи! Нет, не смеется. Все психи! Ни тени улыбки. Психи, психи, психи, повторяю я, переходя на крик. Из коридора слышится стук каблуков, и в дверях возникают усы Жилетт.
– Ничего страшного, – успокаиваю я
